Когда Катти Анкер Мёллер ссылается на депутата немецкого рейхстага, предложившего считать материнство работой и платить за него жалованье, Сигрид Унсет выходит из себя: «Да, недаром говорят — чего только дикий немец не сделает ради денег». Слова жалят и разят. Здесь трезвый рассудок явно уступил место бушующим эмоциям. Защищая своих детей и роль матери, Сигрид Унсет ведет себя не как мать-берегиня, но как воинственный рыцарь. Она презрительно отметает потребность открыто обсуждать меры контрацепции — ведь устраивались же как-то люди без того, чтобы кричать об этом на всех углах. И все знают, что «использование женщиной заложенных природой возможностей получения удовольствия — в народе именуют развратом». Неужели Катти Анкер Мёллер ничего не известно о «духовном аспекте половых отношений», вопрошает Сигрид Унсет. Важнейшая задача женщины состоит в том, чтобы уметь различать добро и зло, «ей полагается узнавать дьявола, как только он появится, — заключает Унсет, — она сможет спасти себя и других, только вовремя отказавшись от помощи дьявола»[306].

Получала ли она удовольствие от этих выпадов? Возможно, они оживляли и разнообразили утомительные будни? Во всяком случае, она не собиралась складывать оружие. Сразу после того, как в прессе появился отклик на эту атаку, она снова бросается в бой со статьей «Путаница в понятиях продолжается»[307]. Там она подчеркивает, что остается при своем мнении, и снова приводит свои основные аргументы. В конце концов, само название «Планирование семьи женщиной» звучит, мягко говоря, парадоксально: можно подумать, что мужчины к рождению детей непричастны. Она вновь повторяет свое утверждение о том, что оплата государством материнского труда стала бы вмешательством в частную жизнь женщины, и заходит еще дальше: «По-моему, самое возвышенное воззрение на призвание женщины-матери заключается в общепринятом христианском представлении о браке».

Кстати, в этом обращении Сигрид Унсет слышится и косвенная критика ее собственного поведения в молодости. Она напоминает, что единственным способом женщины выказать уважение к своему полу является «принять его как своего рода обязательство — например, обязательство соответствовать некоему образцу морали или поведения». А ведь сама она, прежде чем вступить в брак, разрушила другой брак, она крушила препятствия на своем пути и отдавалась страстям. Унсет заканчивает свое обращение шокирующим признанием: она пришла к выводу, что участие женщин в общественной жизни, «которое я в молодости, естественно, считала желательным и даже необходимым, — в конечном счете является пагубным и для женщин, и для всего человечества». Но сама она следовать собственным выводам, похоже, не собиралась.

Договор о найме дома на Синсене был расторгнут. По инициативе Сварстада они купили новый дом в Кампене, но вселиться туда пока еще не могли. А Сигрид снова почувствовала: под сердцем зарождается новая жизнь — значит ли это, что в Кампене она будет матерью уже шестерых детей?

Десять лет назад Унсет была готова на все ради этого мужчины. Ровно девять лет прошло с тех пор, как она, находясь в неофициальном «свадебном путешествии» в Париже, выступила в прессе с протестом против того, чтобы из брачной церемонии в Норвегии убрали слова о подчинении женщины мужчине. «Ибо в словах брачной церемонии заключается естественная правда жизни, можно сказать, закон природы: женщина выходит замуж за того мужчину, которого может назвать своим господином», — писала она тогда. Три года пришлось ей ждать, пока он надел ей кольцо на палец. С тех пор как родился их первенец, прошло шесть лет, за которые она сделала много неприятных открытий. А теперь она ждала третьего ребенка. Снова садясь в поезд, вспоминала ли Унсет мучительное возвращение из Рима, свое отчаяние? Или думала о любви? О том, что одной только великой любви, всепоглощающей страсти, нарушающей все законы, все-таки было недостаточно?

Она пожила в свое удовольствие. И еще как. Одних только свадебных путешествий в ее жизни было несколько. И что? Где теперь ее вера в эти могущественные силы? А может быть, не давало покоя зародившееся сознание того, что даже Сварстад, любовь ее жизни, не является исключением из выведенного ею же самой правила: нельзя верить в любовь, которая отрывает мужчину от дома и семьи. И попытки заново воссоздать дом и воссоединить всех детей в другой семье ничего не дают. Все равно настоящей семьи не получается — искусственная конструкция трещит по всем швам, а любовь между мужчиной и женщиной тает на глазах.

Все это, должно быть, вертелось в голове у Сигрид Унсет, когда она села на поезд, едущий в Лиллехаммер, один ребенок в животе, двое других держат ее за руки. Троих приемных она оставила со Сварстадом.

Во что верила она теперь?

Высокая статная красавица приняла решение. Путешествие на поезде в Лиллехаммер в корне отличалось от прочих ее путешествий. Какие из пейзажей, проносившихся за окном, привлекали ее внимание? На этот раз она двигалась в глубь страны, к ее историческим истокам, — такое же направление должно было принять и ее творчество. Позади остался Эйдсволл, колыбель норвежской конституции, а поезд шел все дальше, навстречу старинному, традиционному норвежскому миру. Уезжая, Унсет порывала со своим недавним прошлым. Разрыв, пожалуй, самый решительный до сих пор. Целый этап жизни остался позади. Целью этой поездки на самом деле была попытка найти точку опоры, в себе и в своем творчестве.

Едва ли Унсет удавалось сосредоточиться на прекрасных видах, мелькавших за окном, слишком отвлекала реальность в ее купе. А реальность эту для нее составляли бойкий шестилетний мальчик и до странности спокойная трехлетняя девочка. И еще один малыш, шевелящийся под сердцем. Пол был заставлен багажом. Поезд прибывал в Лиллехаммер около пяти вечера, стало быть, поездка заняла весь день. О чем она думала? О том, что распрощалась со Сварстадом как раз накануне его пятидесятилетия? Или о троих оставленных детях?

Близкие знали, что Сигрид покинула мужа. Недавно она призналась Нини Ролл Анкер: «Все катится к чертям»[308]. Она хотела вырваться из дома, который называла «тюрьмой за колючей проволокой», от Сварстада, который «ничего не понимал»[309]. Однако по официальной версии, Сигрид Унсет с двумя детьми просто решила отдохнуть летом в Лиллехаммере. Она заказала номер в отеле «Брейсет».

Почувствовала ли она себя как дома, когда наконец перевела дух в своем номере? Она и раньше бывала в Лиллехаммере — в гостях у зажиточной семьи Флагстадов на улице Стургатен, кроме того, с Лиллехаммера обычно начинались ее вылазки в горы.

Здесь жили художники Альф Лундебю и Ларе Юре, ее друзья по римским временам. Картины, которыми были увешаны стены отеля, создавали уютную домашнюю атмосферу. Первое время Сигрид просто наслаждалась тем, что можно спускаться к уже накрытому столу, и с удовольствием ходила в гости к друзьям в их просторные дома.

Возможно, постепенно сомнения уступали место уверенности: она ни за что больше не вернется в Кристианию к Сварстаду. Во всяком случае, не в ее положении — на седьмом месяце беременности. Вскоре она принялась прочесывать объявления на предмет сдающихся в Лиллехаммере домов. Возможно, она не раз вспоминала слова мужа: «За городом все выглядит унылым и неживописным»[310]. Вряд ли она предполагала, что известный городской пейзажист Андерс Кастус Сварстад в одночасье превратится в певца Лиллехаммера.

Какие чувства всколыхнулись в ее душе при встрече с Хеленой, счастливой новобрачной? Ее бойкая римская подруга, послужившая прототипом для Франчески в «Йенни», наконец-то остепенилась. В начале мая она вышла замуж за земляка из Лиллехаммера, редактора Фрёйса Фрёйсланна, который недавно вернулся домой, проработав пять лет специальным корреспондентом газеты «Афтенпостен» в Париже. По Хелене было видно, что она действительно нашла свое счастье. Какими казались подругам десять прошедших лет — длинными ли, короткими, или и тем и другим одновременно? Вспоминали ли Сигрид и Хелена свои разговоры тогда, в Риме, о жертвенной любви, дивились ли неожиданным поворотам судьбы?