Ее непримиримая ненависть к немцам могла сравниться только с не менее беззаветной преданностью еврейскому вопросу. Писательница лично подписала несколько петиций к Уинстону Черчиллю, призывая английского премьера спасти евреев. Но в апреле 1944 года два молодых еврея застрелили в Каире близкого друга Черчилля, министра по делам Ближнего Востока лорда Мойна. Участвуя в работе «Американской лиги за свободу Палестины», Сигрид Унсет оказывала поддержку организации, к которой принадлежали убийцы. За это ее обвиняли в пособничестве террористам, однако Унсет стоически выдержала всю критику и подписала очередное обращение к Черчиллю. На сей раз с просьбой помиловать молодых убийц, осужденных на казнь, ведь ими «двигали боль и отчаяние, вызванные гибелью десяти миллионов евреев в Европе». Черчилль не прислушался к ее мольбам — осужденных казнили[813].

Унсет начала было писать продолжение к своим мемуарам «Одиннадцать лет», однако напряжение — война двигалась к развязке — мешало сосредоточиться на работе: «Последние несколько дней я пытаюсь перенести на бумагу некоторые воспоминания из моих школьных лет, но писать о том времени сейчас — все равно что писать о каменном веке. Такое впечатление, что это было невыразимо давно»[814]. Зато она с удовольствием дописала введение к книге «Правда и ложь» — своему пересказу народных сказок и быличек. Там она, можно сказать, изложила свое «кредо народного сказителя», как она его понимала. «Неплохое введение у меня получилось, как мне кажется», — писала Сигрид сестре Рагнхильд[815]. Ей не только удалось объяснить разницу между «лживой сагой» и остальными сагами, но и выразить свое восхищение могучей фигурой Асбьёрнсена. Великолепный повар и блистательный рассказчик, он жил среди книг и картин: «Когда мы, дети, проходили мимо „дома Асбьёрнсена“, нас всякий раз охватывало благоговение перед этим местом, источником драгоценнейших для нас даров»[816].

«Тот, кто в детстве научился различать дикие цветы, никогда уже не будет несчастлив», — писала год назад в «Нью-Йорк таймс»[817] Сигрид Унсет. Теперь, в марте, отправившись за лесными анемонами в Онейду, с растущим нетерпением ожидая заключения мира, она вспоминала свои слова. Поездка стала ее прощанием с Кенвудской общиной, но она взяла с собой клубни и семена цветов, да и с Хоуп Аллен прощаться навсегда не намеревалась.

Вскоре после этого, 7 мая, Сигрид Унсет сидела в гостях у Астри Стрёмстед и ее семьи в Нью-Джерси. Когда по радио начали передавать новости, все насторожились, и тут диктор объявил — Норвегия освобождена! «Фру Унсет сказала, что за все время в Америке не была так счастлива, и чуть не обняла меня от переизбытка чувств! Для меня тот день оказался вдвойне необычным — и счастливое известие из Норвегии, и почти что объятие со стороны фру Унсет!»[818] Правда, в следующем же выпуске новостей прозвучало опровержение, однако на следующий день освобождение Норвегии было признано фактом и о нем передавалось в каждом выпуске. Радость Унсет была омрачена известием о новой трагедии: незадолго до этого она узнала о гибели Хельге Фрёйсланна, единственного сына ее старинной подруги Хелены Фрёйсланн, отличавшейся хрупким здоровьем. Писательницу мучили дурные предчувствия относительно того, какие еще страшные вести ее ждут на родине. Что сталось с Уле-Хенриком, Мартином и многими другими?

Заключение мира ничуть не умерило ее ненависти по отношению к немцам. Девятого мая по радио она чуть ли не рычала в микрофон: «Сегодня исполняется пять лет и почти месяц с тех пор, как впервые завыли сирены <…>. [Немцы] были потрясены до глубины души, обнаружив с нашей стороны не одну только радость по тому поводу, что им пришло в голову нас изнасиловать. Мы же оказались столь безрассудными, что решили оказать им сопротивление»[819].

Она обратилась непосредственно к тем, кто нес бремя немецкой оккупации на родине, и тогда норвежскому народу вновь довелось услышать смиренную Сигрид Унсет: «Мы, кто жил за пределами Норвегии все это время, пока вы несли крест, выпавший нашей родине, мы, собственно, считаем, что у нас нет права к вам обращаться. Мы должны ждать, пока вы не заговорите с нами и не скажете, что нам делать». Писательница полагала, что в час суровых испытаний норвежский национальный характер показал себя во всей своей первозданной силе и цельности: «Стремление к закону и порядку, свободолюбие, реалистичность, заставляющая ценить вещи такими, какие они есть, — ведь даже если они и не отличаются особой красотой и гениальностью, они интереснее всех романтических измышлений и придуманных героев». Сигрид Унсет напоминала, что за каждым павшим, за каждой жертвой, принесенной во имя победы, стоят тени всех тех, кто когда-либо жил на этой земле, духи предков, поселившиеся в горах. Закончила она свою речь исландским стихотворением о вечном — «Песнью о Солнце»:

Пришла наконец пора паковать чемоданы. Унсет ходила по магазинам и делала покупки — шелковое нижнее белье для племянниц, горы нейлоновых чулок, ароматное мыло и все, что, на ее взгляд, могло потребоваться. Во время каждого такого похода по магазинам писательница думала о Норвегии, и покупки как будто приближали ее к тем, кто ждал ее на родине. Для близнецов Матеи, которых она еще не видела, были задуманы практичные подарки; она старалась никого не забыть. Отправила телеграмму Хансу на случай, если ее корабль будет останавливаться в Лондоне. Но пока он отозвался, прошло время, да и место среди счастливчиков, плывущих в Европу, удалось получить не сразу. Ожидание заполнялось новыми встречами и радиовыступлениями.

В конце мая в Карнеги-холле было организовано большое собрание норвежцев, и снова Сигрид Унсет взошла на сцену, и снова обратилась к собравшимся словами Нурдаля Грига:

«Эти строки Нурдаль Григ написал 17 мая 1940 года в Северной Норвегии, в поселке, где наши войска и добровольческие бригады наших союзников еще обороняли последнюю пядь свободной норвежской земли. <…> Нурдаль Григ и сам пал в воздушном бою над Германией, он, пославший слова последнего привета первым павшим норвежцам, он, который от лица всего народа поклялся: „Мы еще вернемся“»[820].

До сих пор прославленная писательница еще ни единым словом не упомянула другого знаменитого норвежского писателя — Кнута Гамсуна. Однако организация, в правлении которой состояла Унсет, «Общество по предотвращению третьей мировой войны», летом 1945 года пошла на довольно необычный шаг. В крупную кинокомпанию «Метро-Голдвин-Майер», купившую права на экранизацию романа Кнута Гамсуна «Виктория», было отправлено письмо с протестом.

«Вы должны иметь в виду, что мистер Гамсун был арестован в мае этого года в Осло по обвинению в пронемецкой деятельности», — говорилось в письме, и далее в качестве прямой противоположности Гамсуну приводился пример другой норвежской писательницы, Сигрид Унсет. Авторы письма заканчивали недвусмысленным призывом к компании пересмотреть свои планы: «Только в том случае, если подобные Гамсуну люди получат хороший урок, мы можем надеяться на мир в будущем»[821]. Копию письма отослали и Сигрид Унсет, а та сложила ее к остальным бумагам, связанным с деятельностью организации. Ожидая возвращения, писательница не отходит от пишущей машинки и постоянно отправляет новые письма редакторам, новые статьи. Шестого июня 1945 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала еще одно ее открытое письмо, где Унсет продолжала настаивать на бессмысленности всех попыток перевоспитать немцев. Она вновь прошлась по немецким понятиям о благодарности, какими они ей виделись, и в конце язвительно заметила: «Исхожу из того, что немцам таки свойственно некое представление о благодарности, раз уж в их языке существует соответствующее слово. Однако это представление, судя по всему, настолько далеко от англосаксонского, что любой, кто желает Америке добра, вправе сказать: не дай вам бог заставить немцев почувствовать себя благодарными». Вскоре она получила письмо от секретаря «Чрезвычайного комитета по спасению евреев» с выражениями горячей благодарности за подобное описание положительных качеств высокоморального немецкого характера[822]. Сигрид Унсет написала пространную статью на ту же тему для «Америкен меркьюри», озаглавив ее «Перевоспитание немцев», однако редактор отклонил статью, аргументируя тем, что в ней нет ничего нового по сравнению с публикациями в «Нью-Йорк таймс». В письме с отказом, в частности, говорилось: «Я надеялся, что Вы поделитесь своими соображениями относительно способов или хотя бы возможности перевоспитания немецких детей. Или, если перевоспитать их невозможно, посоветуете, что нам делать»[823].