Но вот 6 июня 1944 года пришло долгожданное известие о высадке сил союзников в северной Франции. Шесть дней спустя союзникам удалось пробить «Атлантическую стену» немцев, предварительно обеспечив преимущество в воздухе. Сигрид Унсет торжествовала и немедленно согласилась принять участие в радиопередаче, где на пару с Хоконом Ли должна была комментировать открытие нового фронта.
— Дорогие мои сограждане, наконец-то союзники вступили на французскую землю, — произнесла Сигрид Унсет в микрофон, подглядывая в блокнот. — На самом деле вместо речей я должна была бы пасть на колени и возблагодарить Бога[799].
В тот день она предпочла забыть о своих политических разногласиях с Хоконом Ли: «Я его недолюбливаю, но здесь мы делаем вид, что все норвежцы — лучшие друзья, а полоскать грязное белье будем уже дома»[800]. В обычных условиях она резко отзывалась и о Хоконе Ли, и о Карле Эванге, «который теперь все время расхаживает в расстегнутой рубашке и вот-вот объявит крестовый поход против супружеской верности». Вообще, по мнению Сигрид Унсет, наблюдать за поведением апологетов советской идеологии было довольно забавно[801].
Скрепя сердце признав, что возвращение домой затягивается, она приняла приглашение Хоуп Аллен отправиться в совместную вылазку на озеро Твитчелл близ Адирондакских гор. Они устроились в простом охотничьем домике, а потом Хоуп Аллен села на весла, и они поехали кататься по озеру. Сигрид Унсет это живо напомнило озера Нурмарки. Чего еще можно пожелать, вздыхала она в письмах сестре Рагнхильд, только совесть мучает: пока она тут развлекается, люди в Европе страдают. «Меня гложет чувство вины»[802], — часто повторяла она. С собой оба эксперта по Средневековью взяли по стопке книг и письменные принадлежности. Они читали, писали, ходили в походы и на пару расчесывали комариные укусы.
Здешняя природа сильно напоминала ей норвежскую, тревожила в памяти «наши воспоминания о горах», как она недавно выразилась о картинах из Вэршей, запечатленных в сознании ее сыновей и их друзей: «У каждого из них было свое любимое местечко в горах, где они много раз загорали на камнях, глядя вниз и, в общем, не особенно замечая, что там видят: плоскогорье, где им известна каждая тропка, глубокие шрамы долин, разбегающиеся по сторонам реки, вековое кольцо скал — серых вблизи, синеющих вдали и постепенно растворяющихся в дымке горизонта»[803].
Ближе к осени наконец-то объявился Ханс. Он прислал матери телеграмму с поздравлениями — 26 августа союзники вошли в Париж. И отправил письмо с Арне Скоуэном, который тем летом приехал в Нью-Йорк по делам Сопротивления. Унсет была немного знакома с Арне Скоуэном по Союзу писателей. Тот был ровесником Ханса, встречался с ним в Лондоне и передал писательнице горячий сыновний привет. От него она получила и свежие новости о событиях по ту сторону Атлантики, которые немного успокоили ее, но ей по-прежнему не терпелось отправиться домой. Однако судьба определила ей отпраздновать еще одно Рождество в Америке. Худшее Рождество в ее жизни, признавалась Сигрид Хоуп Аллен[804], приславшей ей в помощь сироп от кашля из белокудренника. Унсет устала проводить долгие дни и ночи за пишущей машинкой, мучиться от непрекращающихся хворей; теперь уже она с трудом могла разобраться в причинах болезней, одно было ясно: каждая зима дается тяжелее предыдущей. Писательница уже не верила, что осилит экскурсию за лесными анемонами в Онейду, когда весна даст о себе знать. И писала без остановки. Месть занимала все ее мысли. Она использовала такие слова, как «очищение от паразитов» и «уничтожение», — те же, какие немцы употребляли, говоря о судьбе четырех миллионов евреев, на спасение которых она раньше надеялась. А сейчас Унсет обратила против немцев их собственные слова. Она откровенно признавалась в письме Марджори Роулингс, что не возражала бы против уничтожения всего немецкого народа — мужчин, женщин и детей, — дабы избавить мир от расы господ[805].
Сигрид Унсет целиком и полностью поддерживала тех, кто требовал самого сурового наказания для Германии после войны. После прочтения книги психиатра Ричарда М. Брикнера «Германия неизлечима?» она объявила ее одним из важнейших трудов о войне. Брикнер указывал на нарушения в немецкой психике и описывал характер народа как параноидальный, находя в нем даже психопатические черты. Сигрид Унсет всей душой согласилась с таким диагнозом и в качестве решения проблемы предложила послать в Германию группу медиков из Красного Креста, а правовое преследование преступников осуществлять под наблюдением специалистов-психиатров. Она была твердо убеждена в том, что выражения вроде «злой как немец» появились не зря, — об этом говорил и ее жизненный опыт. Писательница заявляла, что «в течение многих столетий немцы считали психопатию нормой»[806], и была полностью согласна и с министром финансов Моргентау, составившим план по уничтожению производственного потенциала Германии. Призывая к покорению и суровому наказанию для целого народа во избежание повторения войны, Сигрид Унсет, должно быть, рассчитывала на широкую поддержку. Она не верила в то, что немцы позволят себя перевоспитать. И пропустила мимо ушей упрек разочарованного немецкого философа Карла Ясперса в том, что она поддалась обобщающему подходу к народам, столь характерному для национал-социалистов.
По заданию «Совета военных писателей»{115} Унсет написала статью, посвященную положению немецких женщин и детей. Она напоминала читателям, что большинство выживших немок тоже принимали участие в зверствах и поэтому должны понести наказание. Какое именно — не уточнялось, одно было ясно: никто не станет подвергать их унижениям и пыткам, подобно тому, как немцы и японцы поступали со своими жертвами. В случае с детьми небольшая помощь не помешала бы, однако помня, что получилось из голодающих немецких детей, для которых собирали продукты после Первой мировой, не стоило рассчитывать на благодарность: «Немцы на деле показали, какова их благодарность»[807].
Та же организация заказала Унсет статью о творчестве Томаса Манна к его семидесятилетию. В конце концов, норвежка была второй по знаменитости писательницей из тех, кто проживал в Нью-Йорке, — сразу после юбиляра. Она с огромным нежеланием принялась за работу. «Никогда не любила Томаса Манна», — признавалась она Хоуп Аллен[808]. Не в ее духе было и скрывать свои воззрения. Но в данной ситуации по крайней мере приходилось избегать высказываний на темы, где ее мнения были бы неуместны. В особенности в том, что касалось немецкого искусства, о котором она говорила: «Даже когда талантливо, оно неуклюже, а чаще всего и бездарно и неуклюже одновременно»[809].
«Хоть бы, хоть бы, хоть бы в Германии не осталось и камня на камне», — писала Сигрид Унсет Рагнхильд[810]. Ей было что возразить и авторам сердитых писем, которые она регулярно получала. В частности, немецкие католики утверждали, что ее неспособность простить — это грех. На это она давала недвусмысленный ответ: «Могу только сказать, что прощаю всем, кто причинил зло мне лично, а остальных Бог простит»[811]. С чего это она должна сочувствовать немцам, которые сами сделали все для того, чтобы очутиться в теперешней неприглядной ситуации? «И не подумаю», — говорила Сигрид Унсет[812]. И хотя она признавала за русскими определенные положительные качества, в отличие от немцев, но все равно оставалась критически настроенной по отношению к тем соотечественникам, кто бросился «приспосабливаться к нашим русским соседям». Унсет еще не забыла теплушек, забитых заключенными, которые видела на железнодорожном вокзале в Сибири; она повторяла, что Советский Союз был и остается диктатурой.
