— В Норвегии мы их называем «немецкими шлюхами», — рассказывала Сигрид Унсет.
Она повторяла, что и Гитлер, и Сталин низвели «матерей до уровня свиней, превратив их в производительниц солдат и палачей для государственной скотобойни»[739].
9 апреля 1942 года Унсет выступила перед большой аудиторией в Карнеги-холле в Нью-Йорке. Она не уставала повторять, что, согласно давней норвежской традиции, общество должно строиться на законах. Это отражено и в памятниках литературы:
— Исландские саги о семейных распрях и убийствах — вовсе не истории об обществе, где попирают законы. <…> Стремление норвежцев к закону и справедливости красной нитью проходит через всю нашу историю.
Именно это стремление к справедливости отличает и творчество великих норвежских поэтов:
— Жаждой справедливости отмечена поэзия и жизнь Вергеланна, произведения Ибсена и Бьёрнсона, Александра Хьелланна и Юнаса Ли. К идеалам справедливости устремлено и наше молодое мятежное поколение, в лице Арнульфа Эверланна и Улава Дуна, Юхана Фалкбергета и Сигурда Кристиансена. Да и вообще вся наша жизнь — это борьба за справедливость.
Кстати, Унсет часто вспоминала поэта, который вместе с ней взывал: «Услышьте, услышьте!» Это было в Стокгольме три года назад, но сейчас фашисты заключили Арнульфа Эверланна в концлагерь. Тогда она поклялась донести его слова до американцев, к тому же она считала его своим другом: «Я много думаю об Арнульфе, я очень его люблю»[740].
Она рассказывала американской публике, что он, «самый талантливый из ныне живущих поэтов Норвегии»[741], написал лучшее свое стихотворение, когда началась война. До того как его схватили, он написал два новых стихотворения, которые она цитировала в своих выступлениях: «Королю» и «Все ради Норвегии». Ее также волновала судьба писательницы Ингеборг Мёллер, которую, насколько ей было известно, заточили в концлагерь Грини.
Ужиная с Уиллой Кэсер, прогуливаясь в обществе Хоуп Аллен и писательницы Марджори Киннан Роулингс, с которой она недавно познакомилась во Флориде, Сигрид Унсет обсуждала роль творчества и отстаивала право писателя высказывать свою точку зрения на моральные проблемы. С Роулингс Унсет познакомилась, когда весной 1942 года ее избрали почетным доктором Роллинс-колледжа во Флориде.
Марджори Киннан Роулингс получила мировую известность благодаря семейно-психологическому роману «Сверстники». Его события происходят там, где она сама основала апельсиновую ферму. Она пригласила Сигрид Унсет к себе и показала ей местность с буйной растительностью, изобиловавшую апельсиновыми, грейпфрутовыми и мандариновыми деревьями. Снова Сигрид Унсет встретила женщину, с которой ее объединяли любовь к литературе и общий взгляд на многие явления. Они часто проводили время вместе. «Мы взяли с собой обед и сварили кофе на костре из сухих пальмовых листьев у глубокого оврага, места, которое играет большую роль в книге. Лес кишел дичью, и стаи птиц кружились над озерами», — писала она своей сестре[742]. Потом, когда в начале лета она собиралась отметить свое шестидесятилетие, она снова заехала в Онейду и отправилась на прогулку с Хоуп Эмилией Аллен. Ей не хотелось официальных торжеств в Нью-Йорке, в кругу писателей. Ее очень обрадовало письмо из Швеции — это было первое письмо из родных мест после атаки на Перл-Харбор.
Сигрид Унсет не всегда проявляла благосклонность, когда ей в руки попадали книги современных американских писателей, особенно если они допускали ошибки в описании Норвегии. В числе первых, кого она откровенно и публично клеймила, выступая с докладом в Нью-Йорке, оказался Джон Стейнбек. Стейнбек писал о Норвегии исключительно как о стране угольных шахт. Сигрид Унсет это очень позабавило. Она заявила, что единственное место, где в Норвегии добывают уголь, расположено на архипелаге Шпицберген, у Северного полюса. Она иронизировала, обнаружив массу других фактических ошибок и неточностей. А в конце сделала вывод: «Мне кажется, что Стейнбек перепутал Норвегию с Бельгией или северной Францией»[743].
Зато ее очень привлекало творчество американских писателей предыдущего поколения, особенно Эмилии Дикинсон. Сигрид Унсет посетила ее дом в Амхерсте, в «необыкновенно живописной» части Массачусетса, неподалеку от Беркшира, где поэтесса вела жизнь затворницы.
Неделя в гостевом доме «Брукбенд Инн» с полным пансионом стоила 26 долларов. Когда Унсет приехала туда в конце лета 1942 года, было ясно, что она собирается провести несколько месяцев за работой. Она взяла с собой пишущую машинку и постоянно пользовалась ею. Однако ей пришлось изменить своей давней привычке — работать поздними ночами: ей не хотелось беспокоить других постояльцев. Теперь другая книга начала обретать реальные очертания — «Счастливые дни». Персонажами стали Андерс, Ханс, Тулла, Тея и Мать. «Миссис Элеонора Рузвельт предложила писателям из оккупированных стран, нынешних союзников США, написать книги о том, как жили дети у них на родине до того, как к ним ворвались немцы, положив конец счастливым дням», — написала она в предисловии.
Рассказывая о жизни в Норвегии до оккупации, Унсет решила выбрать один год из семейной хроники в Бьеркебеке, год, накануне которого она получила Нобелевскую премию, год, когда на сетере Крекке они провели неожиданно долгое лето. Андерсу исполнилось 14, Моссе — 11, а Хансу — 8 лет. Теперь, в Монтерее, когда она перепечатывала текст на пишущей машинке, эти счастливые дни казались ей неповторимыми. Она мысленно возвращалась к жизни на сетере Крекке, и в ушах у нее звенел смех Ханса. Даже сейчас, когда она целиком сосредоточилась на антифашистской пропаганде, идиллическая атмосфера Беркшира возвращала ее в Норвегию. И ей даже нравилось вспоминать о том времени, когда братья ссорились, когда вся большая семья собиралась в Бьеркебеке, когда они устраивали себе «небольшие каникулы». Зимой Андерс пропадал в горах, катаясь на лыжах, а потом в ночь на 17 мая тайком взрывал петарды. А дорогой Ханс категорически отказывался взрослеть, он хотел, чтобы мать купала его и укладывала в кроватку, как в детстве. Она всегда писала о себе как о Матери, с большой буквы, но ни разу не упомянула Отца. Унсет, правда, опустила ту часть своей жизни, которая была связана с католичеством, и сложное житье-бытье Ханса в школе-интернате тоже вычеркнула из мемуаров, чтобы не омрачать свою повесть о «счастливых днях». Возможно, она решила, что эти эпизоды не предназначены для ее юных американских читателей?
Мемуары Унсет напоминали идиллический рекламный проспект, один из тех, что она бережно хранила в своей коллекции с давних пор. Она описывала свое прошлое с налетом ностальгии, в несвойственной ей манере, которая обычно отличалась стремлением к беспощадной откровенности. И все же она позволила себе несколько иронических выпадов против своей матери. Например, разоблачила семейную тайну: утонченная датчанка до смерти боялась телят и принимала их за быков. Немало в книге дидактики и рассуждений о свободе и национальных чувствах, которые особенно ярко проявились в 1905 году, о некоторых событиях норвежской истории. Она, например, писала о Майхаугене, не забыв упомянуть про его основателя Андерса Сандвига.
Есть в книге сцены с Моссе — здесь Сигрид называла ее Туллой и вспоминала о ней с теплотой и нежностью. Она писала и о своем любимце Андерсе. Чувства кипели и бурлили, переливались через край. Для Сигрид Унсет, которая поклялась никогда не предаваться сантиментам, это было настоящее искушение. Удалось ли ей найти золотую середину? Не слишком ли она идеализировала свое прошлое? Об этом она размышляла, когда на несколько секунд отрывалась от печатной машинки, а потом снова продолжала неистово печатать. Дойдя до 162-й страницы, до сцены, где она убеждает Ханса, что им следует уехать с сетера и окунуться в реальную жизнь, она отложила рукопись. Она размяла заболевшие кончики пальцев и выкурила пару сигарет на веранде. Интересно, как сейчас обстоят дела в Бьеркебеке, как они там, Матея и Фредрик Бё, как друзья ее детей? И вообще, что станет с Хансом? В письмах к друзьям и родственникам она с гордостью писала, что Ханс с нетерпением ждет, когда же он сможет наконец приступить к операции по «избавлению Норвегии от паразитов», но в глубине души все же сомневалась: ведь Ханс так жизнелюбив, действительно ли он стремится на линию огня или все же предпочитает веселую жизнь в Лондоне?
