«Вас забыли спросить», – чуть не сорвалось у меня.

– Не знали, что делали… – выпрямив спину, он поглядел в стакан. – Я тоже не представлял себе… Но вот же, черным по белому… После этого – как можно жить? Я не мог… Я покаялся. Трудно? А кто говорит, что нет? И сейчас на все натыкаюсь. Но как легко на душе!..

– Подождите, подождите, – мне показалось, что я ослышался, – вы, стало быть, чувствуете, что у вас в глазу… что-то есть?

Он поднял обе брови. Потом направил свой сук прямо на меня:

– А как же?..

Я смотрел ему в глаз, синхронно хлопая ресницами.

– Дотроньтесь пальцем!

Он приоткрыл рот, не понимая. Потом взял сук за торец.

– А… я почему не чувствую? – слыша всю глупость вопроса, тем не менее спросил я его.

Он отодвинулся.

– Как же ты будешь чувствовать? Сначала воткнуть надо…

– Так вы сами себе воткнули?!

– Разумеется!

– Что ж вы мне голову морочите? – я встал в крайней досаде. – Я тут вас слушаю битый час… Да у меня времени совершенно нет!

И я чуть не вытолкал его вместе с журналом. Выглядело, наверное, грубо. Сейчас жалею. Да, все мы люди. Но как, ей-богу, надоела эта халтура! Только я с чаем разобрался; столько времени убил на этот чай!

На пороге он еще упирался:

– Эдип… – говорит.

– От меня привет, – говорю, – передайте своему Эдипу, если увидите.

– Эдип тоже не знал, что делал! – закричал он. – Но когда узнал, он выколол глаза пряжками…

– Самострел! – сказал я ему и захлопнул дверь.

Потом прошел к себе в комнату, сел за стол, склонился над прерванной рукописью.

Не писалось.

Я выдвинул ящик стола; порывшись в бумагах, вынул на свет записку:

1Koleje cislo 11a pokoj 312

Эх, Толя, Толя… Как же мы так.

Когда женщины обнимают мертвых – это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.

Говорят, они уходят куда-то… Никто не видит, как они умирают… Он стоял посреди комнаты, я чуть не сел на него.

Таинство смерти… Действительно, был сильный, с эхом в висках, удар сердца – в первую секунду, когда я сел рядом, на диван. От неожиданности, наверное. И все. Тут же досада: все дела побоку… Давать или не давать? Начнешь давать – надо давать всем. Денег нет… При мысли о лопате самые жилы рук ослабели. «Предоставь мертвым…» Разве они погребут?

А в уборной – как не стыковалось длящееся действо жизни с таинством смерти, происшедшим полдня назад! И звучит глупо: «Стул умер». Точно как: «Умер дядя». «Дядя умер, – повторял я, – дядя Витя умер от водки», – и едва сдерживался, чтоб не захохотать, – такая во всем этом, во всей фразе и в каждом слове в отдельности, несусветная чушь.

Потом, сидя за рюмкой и глядя в угол, с грехом пополам направил я мысли в грустную колею.

Давно уже шло к тому. Надо признать. Весь вид у него был какой-то обреченный. Задержишь взгляд – встретишь немой вопрос:

– Почему именно я?

– Не говори ерунды, – отмахивался я. Искренне веря, что меня-то он точно переживет.

Да будет ему земля пухом.

Я опорожнил рюмку.

И прав Джон Донн: когда у самых ног отваливается – чувствуешь, что ты остров. И колокол звонит по тебе.

Я отодвинул рюмку и придвинул к себе телефон. Заслонила все наиматериалистичнейшая мысль: выпрямляют ли стульям ноги? Или так и хоронят – как татар?

В раю все живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона – лев якобы скребет лапами, помогая себе, и потом трясет гривой, – у человека по крайней мере дело обстоит так.

Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнет крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком, начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться. Выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать, и даже когда встанет – долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьет.

Потом перестает пить, откапывает родных и знакомых – тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьет, еще пуще прежнего.

Ему снится женщина.

Потом перестает пить, идет на вокзал, минут пять стоит там в каком-то оцепенении, вдруг подъезжает вагон, прямо перед ним открываются двери – и выходит та самая женщина, которая ему снилась. Он обалдевает настолько, что сначала даже не рад. Тем более она с каким-то мужчиной. Но потом они понимают, что все это неспроста, и начинают встречаться. И сначала ругаются, но, вспомнив о прошлом, спохватываются и начинают любить. Сперва неумело, потом все чище и чище.

И так во всем.

И постепенно он понимает, что любить надо всех. И тот мужик становится его другом. В это время он уже способен удивляться всему. Он, как дитя малое, чувствует, что над ним Бог.

И этот мир опостылевает ему. Он хочет родиться и разом покончить – с криком влезает в мать и, дав плод, тайны мира постигает внутри, потом отходит к отцу. А отец, немного погодя, – к своему отцу вместе с ним, а тот – к своему, и так дальше, пока праотцы не выкопают Адама и через него вместе со всеми не уйдут к Богу. Тогда уже не будет добра и зла, а будет одно.

Так было десять миллиардов лет назад, и так будет, когда свет дойдет до предела. Красное смещение тогда сменится синим, расходившиеся галактики начнут сходиться, исчезнет идиотизм и наступит рай на земле.

День был хмурый. Темные облака клубились низко. Плыли по небу два ангела. Ангелы были старые и в исподнем.

Плывут они, плывут, на солнце жмурятся и фыркают. А насчет земли сомневались: муть одна, тучи серые, и где там твердь – непонятно, может, никакой тверди нету, а всю эту дребедень насквозь палкой проткнуть можно. Один ангел набок оборачивается, рукой под себя гребет и говорит другому:

– Фль… фль… Дно меряю.

Второй ангел плыть перестал, заколыхался тихо на месте, а первый воздуха в грудь набрал, из облаков высунулся, крыла над собой простер и вниз топором пошел.

А внизу была дача, а на даче отдыхал Юрий Васильевич Медведев, школьный учитель труда по прозвищу Помидор. Он в это самое время пил чай на свежем воздухе, а жена его, Валентина Петровна, занималась в домике стиркой. Пьет Юрий Васильевич чай с блюдечка, пьет – и видит: с неба спускается нога в исподнем, а на ноге – ногти, вкривь и вкось завороченные, а от исподнего штрипки свисают. И когда в самовар ткнулись, чуть самовар не перевернулся.

– Ап… – поперхнулся Юрий Васильевич, ухватив самовар. – А!.. Валя!.. Валя!..

Валентина Петровна из домика выбежала, и с нее на крыльцо хлопья пены посыпались.

– Валя, – говорит Юрий Васильевич, – а сейчас ножища-то какая с неба спустилась!

Валентина Петровна глазами помигала, близоруко щурясь, а потом обратно побежала.

– Ноготь – во! – сказал Юрий Васильевич и, сотворив из пальцев сердце, приладил к блюдцу – кто кого больше. Потом, откинувшись на стуле, стал чистить зубы языком и смотреть на соседа, который красил сарай.

– Есть, – выдохнул ангел.

Сосед красил сарай.

Витька Оверьянов, сантехник треста «Севсантехмонтаж», не терпел насилия над своей личностью. Даже в армии, в ночь тревоги, его будила внутренняя причина, а не крик «Подъем!». А до и после армии он затыкал будильник по утрам прежде, чем тот зазвенит.

Я смотрю на этот будильник, накрыв ладонью плечо. Как это случилось, что я нес вчера тяжелый гроб с Витькой Оверьяновым?

…Рука ударилась в преграду. Было темно, он не знал, что разбудило его. Он хотел подняться, но стукнулся башкой о вдруг низкий потолок, упал на лопатки и перестал дышать.

Мир захлопнулся вокруг него.