В серых сумерках перед Ковалевской возникло массивное каменное здание, окруженное большим садом. На крыльце ее ждали: ректор — доктор философии Лундского университета, писатель, педагог Александр Холмберг, его жена-писательница, хорошенькая, белокурая, розоволицая женщина с чистыми голубыми глазами, сестра известного поэта Бота, и несколько девушек-родственниц, которые, по обычаю, достигнув совершеннолетия, приехали на год-два приучаться хозяйничать.

После ужина, когда гостью привели в гостиную, раздался стук в дверь. В комнату вошло человек десять молодых крестьян. По приглашению хозяйки они уселись за общий стол.

— Так у нас заведено, — объяснил Ковалевской ректор. — Часть учеников проводит вечера с нами. Всем не вместиться здесь, поэтому они чередуются между собой. Иногда мы беседуем о том, о сем, иногда я читаю вслух, а иногда занимаемся музыкой. Все они учатся пению у учителя, жена моя аккомпанирует им на фортепьяно, так что подчас из хороших голосов составляются даже квартеты. Ну, а остальные развлекаются гимнастикой, борьбой.

Со двора и в самом деле доносились крики, смех, топанье десятков ног.

Холмберг рассказал Софье Васильевне, что первую высшую народную школу для крестьян основал в Дании теолог и философ Грундвиг из чисто религиозных побуждений. Он говорил, что человек необразованный не может быть сознательным христианином, что должны существовать такие заведения, куда бы мог обратиться юноша из простонародья в момент, когда он в состоянии выработать мировоззрение, когда наиболее восприимчив к новым впечатлениям.

Школа Грундвига имела успех, нашла последователей. Скоро на создание подобных школ стали смотреть как на род христианского подвига. Число их увеличилось на пожертвования богатых лиц. Многие выдающиеся научные деятели отказались от ученой карьеры для места учителя высшей школы.

Со временем, под давлением жизни, теологический характер школ заметно ослабел. В программу преподавания наряду с историей были введены математика, естественные науки и другие полезные предметы.

В Швеции высшие народные школы открывали не на частные, а на государственные средства,(так как крестьянская партия в парламенте включила их строительство в свою программу.

— У нас в Швеции крестьяне далеко не так богаты, как в других странах, например, во Франции, — говорил Холмберг внимательно слушавшей его рассказ Ковалевской. — Исключая южную часть, земля всюду требует затраты большого труда. Но зимой у крестьян остается досуг. Крестьянские университеты, не отрывая человека от земли, не вырабатывая из него специалиста, должны пробуждать в нем сознание, давать общее понятие о накопленных человечеством сокровищах науки и искусств, приобщать к умственным наслаждениям, доступным интеллигентному слою общества.

— Но ректор и учителя должны себя полностью посвятить этому делу? — заметила Ковалевская, вспоминая юношей и девушек, стремившихся работать в деревнях России.

— Да! — воскликнул Холмберг. — От ректора зависит очень многое. Вот скоро пятнадцать лет, как мы с женой сосредоточили на школе все наши заботы и помышления.

— Мужу предлагали более выгодные места, — добавила госпожа Холмберг. — Он отказался и от научной и от литературной карьеры, и никогда еще нам не пришлось об этом пожалеть, так как никакая деятельность не дала бы ему, вероятно, такого удовлетворения, как эта.

В следующие дни Софья Васильевна присутствовала на уроках, беседовала с учениками, входила во все мелочи их быта, занятий, игр и развлечений.

На уроке истории, который вел Холмберг, она даже позавидовала: вряд ли какому-нибудь профессору удавалось так наэлектризовать свою аудиторию!

В воскресенье, когда занятий в школе не бывает, Ковалевская с супругами Холмберг посетила несколько семей окрестных крестьян и фермеров, терпеливо выпивая в каждом доме традиционную чашку кофе с черствыми бисквитиками, дожидающимися гостей по нескольку месяцев.

С грустью сравнивая с русскими избами, разглядывала она двухэтажные дома, состоящие из пяти комнат, убранных скромно, но содержащихся очень чисто. Правда, не нашла она здесь кустарных вещей: городские торговцы выудили их у крестьян как «рухлядь», обменяв на фабричные безвкусные побрякушки. Но ее поразило ужасающее отношение крестьян, владеющих пусть даже буквально жалким лоскутком земли, к совершенно безземельным торпаре — поденщикам, испольщикам, ремесленникам. Пожалуй, ни одна титулованная девушка так высокомерно не относилась бы к незнатному человеку, как относились крестьянки к труженикам-торпаре.

С облегчением перевела Софья Васильевна дыхание, вернувшись в школу, где терпеливым воспитанием уничтожали или смягчали даже такую отвратительную рознь среди учащихся.

«Лежа в эту ночь в постели, я долго не могла заснуть: все вертелись у меня в голове мысли о далекой родине, — так заканчивала Ковалевская свой очерк для русского журнала «Северный вестник» о трех днях в крестьянском университете в Швеции. — Думалось мне: придется ли мне когда-нибудь в жизни в какой-нибудь заброшенной, глухой русской деревушке рассказывать кучке русских молодых крестьян о Швеции, как я рассказывала сегодня шведам о России…»

Литературными рассказами о русских людях, о России Ковалевская пыталась заглушить тоску по родине. После научного триумфа, какого она достигла, стало еще невыносимее скитаться по чужой земле! Но надежд на место в русских университетах не было.

Еще летом, встретившись в Париже с двоюродным братом Андреем Ивановичем Косичем, Софья Васильевна поведала ему с желании во что бы то ни стало вернуться в Россию, посвятить ей те знания, которые ученый мир Европы признал бесспорными. Разве не родной стране служила она все эти безмерно тяжелые годы? Почему же не дают ей права работать в России?

Косич по своему почину обратился к президенту Петербургской академии наук великому князю Константину Константиновичу с просьбой вернуть Софью Васильевну Ковалевскую России в качестве члена академии. «Всякое государство, — привел он слова Наполеона, — должно дорожить возвращением выдающихся людей более, нежели завоеванием богатого города».

Августейший президент поручил непременному секретарю Академии наук К. С. Веселовскому выяснить возможности возвращения Ковалевской.

«Большое, большое вам спасибо за ваши письма и за ваши хлопоты по столь горячо интересующему меня вопросу, — ответила Софьи Васильевна А. И. Косичу на его сообщение. — Получив сегодня ваше письмо, я решилась сама написать Чебышеву (с которым, впрочем, и вообще довольно часто переписывалась этот последний год по разным научным вопросам). Я написала ему, что слышала от вас, что Веселовский недоумевает, вернулась ли бы я на родину, если бы мне представилась на это возможность, и что поэтому я пишу ему, как моему старому другу, чтобы сказать ему, как меня, несмотря на долгое житье за границей, все же тянет в Россию».

Увы, ответ Веселовского Косичу был очень вежлив, но не оставлял никаких иллюзий. Августейший президент императорской Академии наук приказал Веселовскому сообщить, что Софья Васильевна Ковалевская, приобретшая за границей громкую известность своими научными работами, пользуется не меньшей известностью и между русскими математиками. Блестящие ее успехи за границею тем более лестны для русских, что «они всецело должны быть приписаны ее высоким достоинствам, так как там национальные чувства не могли служить для усиления энтузиазма в пользу ее».

Особенно лестно для России то, говорилось в ответе, что г-жа Ковалевская получила место профессора математики в Стокгольмском университете. Предоставление университетской кафедры женщине могло состояться только при особо высоком и совершенно исключительном мнении об ее способностях и знаниях, а госпожа Ковалевская оправдала такое мнение своими поистине замечательными лекциями.

Позолотив таким образом пилюлю, непременный секретарь не сделал менее горькими свои заключительные слова: