— Моя дочь уже теперь превосходит свою мать… в некоторых отношениях!

Но ее очень тревожило сходство с отцом в характере дочери. Ей хотелось предотвратить у девочки роковое безволие Владимира Онуфриевича. Когда в самом начале пребывания в Швеции Фуфа спросила мать: «Отчего умер мой папа?», у Софьи Васильевны сделалось страдальческое лицо, она не строго, но очень настойчиво сказала:

— Фуфа, никогда, слышишь, никогда не спрашивай меня об этом.

Софье Васильевне пришлось приложить большие усилия, чтобы преодолеть вызванную долгой разлукой отчужденность дочери. Помогли ей та восторженная любовь, которую питали к русской ученой ее шведские друзья, почтительность ее учеников и уважение таких известных лиц, как профессор Гюльден, Норденшельд, Ибсен, Нансен, Брандес. Фуфа стала гордиться Софьей Васильевной и вниманием, каким ее окружали.

И только-только расположилась Софья Васильевна по-семейному, с дочерью и служанкой, предвкушая удовольствие того покойного, размеренного образа жизни, которого ей давно недоставало для математических занятий, только решила укротить свое бунтующее сердце работой, как снова вызвали к сестре. Оставив Фуфу на попечение Анны-Шарлотты, Ковалевская среди зимы уехала морем до Гельсингфорса, а оттуда поездом в Петербург.

Жизнь Анюты висела на волоске. В таких случаях Софья Васильевна не испытывала страха, не отступала перед препятствиями. Для Анюты она была готова на любые жертвы. Она написала Миттаг-Леффлеру письмо с просьбой продлить ей отпуск для ухода за сестрой. Но шведский друг, взывая к ее благоразумию, отказался выполнить просьбу, ссылаясь на то, что противники женского равноправия воспользуются этим случаем: никогда мужчина не мог бы получить отпуск для ухода за членом семьи.

Даже зная о тяжелом характере недуга, Ковалевская была потрясена состоянием Анюты: болезнь разрушала не только ее прекрасный физический облик, она убивала в ней человека. Анюта страдала невыносимо, целыми днями и ночами стонала от болей, и ничто уже не могло отвлечь ее от страданий.

Затем вдруг наступало на несколько часов облегчение, и она кротко улыбалась, сравнительно спокойно разговаривала и была снова той бесконечно дорогой, умной, доброй Анютой, которую боготворила Софья Васильевна.

— О, как глупа жизнь! — мрачно твердила Ковалевская. — Как нелогична смерть! Разве я могу потерять Анюту, такую близкую, такую умную?! Зачем же она жила и столько страдала, если смерть смеет унести эту большую жизнь в одно мгновение?..

И в долгие дни и ночи, которые Софья Васильевна проводила у постели больной, она думала о разнице между тем, «как было», и тем, «как могло быть». Она вспоминала, с какими мечтами они, сестры, вступали в жизнь — молодые, красивые, щедро одаренные. Правда, они были участницами больших событий, но в глубине сердца и у той и у другой сестры осталось горькое сожаление о разбитых надеждах. Анюта умирает, не проявив и малой части своего дарования. А сама она, достигшая в науке таких вершин, каких достигали немногие женщины, облегчила ли она путь своим бесправным сестрам? Она живет, как вырванное из почвы растение, не осыпая семенами своих дел родную почву… Может быть, прояви она в нужный момент усилие воли, не было бы отступления, трагической гибели Владимира Онуфриевича, невозвратимой потери времени.

— Кому не приводилось раскаиваться в каком-то важном необдуманном шаге, — говорила Софья Васильевна, — и кто не желал начать жить сызнова?

Софье Васильевне захотелось написать два параллельных романа, в которых бы изображалась судьба людей с дней юности, когда вся будущность еще впереди. Один из этих романов должен был показать, к каким последствиям привел сделанный ими выбор жизненного пути; другой — что случилось, если бы они пошли иной дорогой.

Вернувшись в Стокгольм, она немедленно поделилась своей идеей с Анной-Шарлоттой и предложила написать эти два романа.

— Я не могу писать одна, — умоляла она подругу, — если бы я только обладала такими способностями!

В это время Анна-Шарлотта готовила роман «о женщинах, не имеющих романа», не встретивших человека, которого они могли бы полюбить, создать семью. Она была всецело поглощена новой работой. Но мягкая Анна-Шарлотта не смогла устоять против жарких просьб Софьи Васильевны и отложила роман. Она отстояла только одно свое желание: воплотить идею не в параллельных романах, а в двух пьесах, которые могли бы идти на сцене два вечера подряд!

Идея Софьи Васильевны захватила шведскую писательницу. Ее письма к друзьям полны пьесой, которую они назвали «Борьба за счастье».

Подруги не могли ни о чем ином, кроме пьесы, говорить. Анна-Шарлотта писала одному их общему другу:

«…Мы совершенно одинаково безумствуем обе. Если бы нам удалась эта работа, мы примирились бы со всем, что у нас было неприятного в жизни. Соня забыла бы, что Швеция — самая возмутительная филистерская страна в мире… а я забыла бы все, о чем постоянно думаю. Вы, конечно, совершенно правы. Есть, к счастью, царство лучше всех земных царств, ключи которого имеются у нас, — это царство фантазии».

Они сидели в уютной комнате Анны-Шарлотты, и Софья Ковалевская с пылающими глазами, задыхаясь в торопливой речи, говорила подруге:

— Я невыразимо счастлива этим новым образом своей жизни. Я только теперь понимаю, как мужчина заново влюбляется в мать своего ребенка! Конечно же, дорогая Анна-Шарлотта, ты — мать. Ведь на тебе лежит ответственность произвести на свет ребенка. О бог мой, как я люблю тебя, как я предана тебе!

Ковалевская изложила подруге сюжет своего романа из русской жизни. Анна-Шарлотта почти всю ночь просидела в кресле-качалке, обдумывая драму, а назавтра предложила законченный план. В пять дней она набросала пролог и пять актов первой пьесы. Анна-Шарлотта восхищалась работой, идея которой принадлежала Софье Васильевне, так как была убеждена, что ученой скорее, чем ей самой, могут приходить гениальные мысли. Ковалевскую же удивляла быстрота, с какой работала Леффлер, живость действия, художественность образов. Сама она не написала ни единой реплики, но обдумала весь основной план драмы, содержание каждого акта, внесла свои психологические наблюдения в обрисовку характеров.

Ежедневно они прочитывали вместе все, что Анна-Шарлотта писала. Софья Васильевна делала замечания, давала советы, придумывала новые ситуации. Она требовала, чтобы Анна-Шарлотта прочитывала ей опять то, что читала раньше, вела себя, как ребенок, которому не надоедает слушать любимую сказку.

Никогда еще Анна-Шарлотта не видела подругу такой буквально светящейся от счастья. На Ковалевскую находили припадки неудержимого веселья. Ежедневно они вдвоем гуляли в прилегавшем к их кварталу лесу. Ковалевская прыгала с камня на камень, продиралась через кусты, танцевала, целовала Анну-Шарлотту и кричала:

— Жизнь невыразимо хороша, а будущее… будущее восхитительно и полно самых чудных обещаний! Ты понимаешь, Анна-Лотта, нашу драму с триумфом встретят во всех европейских столицах! Такое новое, оригинальное произведение не может не показаться настоящим откровением в нашей литературе. Эта драма «Как могло быть» — мечта, которая рисуется мысленным взорам всех. Представленная со всей объективностью сцены, она должна непременно всех увлечь!

Захваченная литературной работой, Ковалевская была не в состоянии заниматься задачей о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки. Профессор Миттаг-Леффлер, который чувствовал себя ответственным за Софью Васильевну и считал, что для нее, как для женщины-профессора, крайне важно закончить эту работу и получить премию, приходил в отчаяние, заставая ее у Анны-Шарлотты с вышивкой в руках.