Талантливость Ковалевского сочеталась с необыкновенной работоспособностью: он был членом многочисленных ученых обществ — юридического, психологического, любителей российской словесности и т. д. Ковалевского называли «сверхъестественным феноменом» за его блестящие выступления на публичных диспутах.
M. M. Ковалевский стоял во главе кружка, объединившего лучшие силы московской интеллигенции. Его квартиру на Моховой, сплошь заставленную книгами, посещали А. И. Чупров, И. И. Янжул, С. А. Муромцев. На его «четвергах» бывали И. С. Тургенев, Н. К. Михайловский, Н. В. Шелгунов, П. Д. Боборыкин, А. И. Эртель, В. А. Гольцев и многие другие известные в Москве писатели, ученые, общественные деятели.
В министерстве народного просвещения к Максиму Максимовичу относились подозрительно. Делянов считал его «опасным».
«Уничтожать» Ковалевского начали с того, что исключили его предмет из числа обязательных, но и на «необязательный» шли толпы студентов. Рассказывали, что Ковалевский, начиная свою лекцию, однажды произнес такие слова:
— Господа, я должен вам читать о государственном праве, но так как в нашем государстве нет никакого права, то как же я буду вам читать? Но так как читать приходится, то я буду читать вам про право, более подходящее к тому, которое практикуется у нас.
Понятно, что, воспользовавшись столкновением студентов на лекции Ковалевского с подслушивавшим у дверей инспектором Брызгаловым, министерство решило «очистить» университет от «вредного» профессора.
Добровольно подать прошение об отставке Ковалевский не согласился. Тогда в министерство представили тенденциозно подобранные фразы из его лекций, записанные агентами охранки, и он был уволен.
Министр народного просвещения Делянов предложил попечителю Московского учебного округа графу Капнисту немедленно заменить Ковалевского другим лицом ввиду его «отрицательного отношения к русскому государственному строю», которое хотя и не выражается прямо, но вытекает из «неуместного сравнения английских порядков с нашими и подкрепляется соответствующей интонацией».
Граф Капнист отвечал, что «едва ли можно найти кандидата настолько подготовленного, чтобы он немедленно мог занять кафедру в университете, и, кроме того, мера эта может оказаться вредной… Не только между студентами, но и между профессорами сложится взгляд, что профессор сменен вследствие газетной статьи и происков инспектора, каковое впечатление может подействовать в смысле нежелательном для правительства гораздо сильнее, чем лекции профессора Ковалевского».
На эту защиту министр ответил: «Не лишним считаю присовокупить, что если вы имеете в виду заместить эту кафедру посредственностью, то, по-моему, лучше иметь преподавателя со средними способностями, чем особо даровитого человека, который, однако, несмотря на свою ученость, действует на умы молодежи растлевающе…»
И даже всесильный князь Долгоруков, запрашивая, на какой срок установлено наблюдение начальства за лекциями Ковалевского, предостерегал: «…как бы то ни было бдительно упомянутое наблюдение, но при известных способностях Ковалевского, его уме и диалектическом таланте, с одной стороны, а с другой — при чуткости его аудитории, настроенной в известном направлении идей, едва ли можно быть уверенным, что от наблюдения не ускользнет ничего существенного».
Максим Максимович был очень возмущен таким актом насилия и заявил, что он уезжает за границу и не вернется в Россию, покуда в ней не будет введен конституционный строй.
Ему легко было приспособиться к западноевропейской жизни. Он владел свободно английским, французским, итальянским, немецким, слабее — испанским и шведским языками. Кроме того, он знал классическую и средневековую латынь, старонормандский язык, которым пользовался при изучении древнеанглийских памятников. Максим Ковалевский читал лекции во Франции, Англии, Италии, Соединенных Штатах.
С нетерпением ждала его приезда Софья Васильевна, и даже досадная путаница, связанная с этим событием, вызвала веселое настроение. Собираясь в Швецию, Максим Максимович распорядился, чтобы всю его корреспонденцию и посылки из книжных издательств направляли в Стокгольм, до востребования, «господину профессору Ковалевскому». Но почтовое ведомство Швеции знало только одного профессора с такой фамилией!
Каково было удивление Софьи Васильевны, когда она, вернувшись с каникул, зашла на почту, а служащие с любезными поклонами сложили перед нею целую гору писем и пакетов с книгами.
— Бог мой! — воскликнула Софья Васильевна. — Я же не смогу ничем больше заниматься, если вздумаю быть добросовестной и прочитать все это!
Внимательно вглядевшись, она обнаружила, что вся корреспонденция адресована не госпоже, а господину Ковалевскому. Значит, действительно, блестящий соотечественник собирался скоро пожаловать!
Он приехал в феврале, тотчас дал об этом знать Софье Васильевне, и она послала ему в отель записку: «Многоуважаемый Максим Максимович! Жаль, что у нас нет на русском языке слова Völkommen (шведское приветствие), которое мне так хочется сказать вам. Я очень рада вашему приезду и надеюсь, что вы посетите меня немедленно. До 3-х часов я буду дома. Вечером у меня сегодня именно соберутся несколько человек знакомых, и надеюсь, что вы приедете тоже».
ЛЮБОВЬ ЛИ ЭТО, ИЛИ ДРУЖБА ЭТО?
Едва Максим Максимович вошел в гостиную Ковалевской, как сразу же показалось, что комната и вещи уменьшились в размерах.
Софья Васильевна с нескрываемой радостью и… веселой иронией встретила долгожданного русского гостя. Его облик «старого казака, победившего турок, но побежденного жиром», она описала потом в отрывке «Романа, происходящего на Ривьере»:
«Массивная, очень красиво посаженная на плечах голова представляла много оригинального и превосходно годилась бы для пресс-папье, — говорила Ковалевская. — Всего красивее были глаза, очень большие даже для его большого лица, и голубые при черных ресницах и черных бровях. Лоб, несмотря на все увеличивающиеся с каждым годом виски, тоже был красив, а нос — для русского носа — был замечательного очертания. Щеки были слишком велики, а нижняя челюсть непомерно развита. Недостаток этот скрывался, впрочем, в значительной степени небольшой французской бородкой — черной с проседью, и только в минуты гнева нижняя губа, да и вся нижняя челюсть, вдруг выдвигалась вперед и сообщала лицу что-то свирепое».
Одет он был в костюм из очень хорошей английской ткани, от первоклассного портного, сидело же платье на его тучной, огромной фигуре нескладно, обвисая некрасивыми складками. Но даже это понравилось Софье Васильевне, как одна из черт «истинно русского» интеллигента. Она завладела гостем, ожила, развеселилась, блеснула остроумием и очаровала Ковалевского.
— Ну рассказывайте, рассказывайте, что там, за морем, в России? — то и дело просила Софья Васильевна. — Целую вечность ничего не слыхала о своем отечестве.
И беседа текла, как вода средь камней: отклоняясь, рассыпаясь брызгами, вспыхивая слепящими радугами. Неохотно поднялся Ковалевский с дивана, чтобы дать хозяйке отдохнуть перед вечерним приемом в честь одного норвежского математика. А ей, наконец заговорившей в Стокгольме по-русски, тоже не хотелось расставаться с интересным собеседником.
— Я жду вас сегодня непременно, — приглашала Софья Васильевна Ковалевского. — Мы еще не поговорили о ваших лекциях…
Проводив гостя, Софья Васильевна занялась убранством комнаты: зажгла все лампы, расставила цветы, разложила по вазам варенье собственного приготовления, которое так нравилось шведам, и надела свое самое нарядное платье из голубой шуршащей тафты, в котором ездила во дворец на бал.
Гостей собралось человек десять. Шведские друзья — Гюльден, Брантинг, Эллен Кей — искренно радовались, увидев «нашего профессора Соню» снова радостной, красивой, приветливой, восхищались и гордились ею, выражали вслух похвалы ее талантам. Они были очень внимательны и к Максиму Максимовичу, занимавшему много места не только за столом, но и в мыслях собеседников. А ему было нетрудно заметить, как одиноко себя чувствует Ковалевская, как дорого ее сердцу все русское. Миттаг-Леффлер шепнул ей:
