После торжеств Ковалевский уехал в Ниццу. А Софья Васильевна, возвращаясь с какого-нибудь вечера, устроенного в ее честь, ходила по комнате всю ночь напролет. Ослабленная работой, она не имела сил справиться с собой.

В одну из таких бессонных ночей Ковалевская написала Миттаг-Леффлеру: «Как я благодарна вам за вашу дружбу! Да, право, я начинаю думать, что это единственно хорошее, что было послано мне в жизни, и как мне совестно, что я до сих пор так мало сделала, чтобы доказать вам, как глубоко я ценю ее. Но не вините меня за это, дорогой Геста: я, право, совершенно не владею собой в настоящую минуту. Со всех сторон мне присылают поздравительные письма, а я, по странной иронии судьбы, еще никогда не чувствовала себя такой несчастной, как теперь. Несчастна, как собака! Впрочем, я думаю, что собаки, к своему счастью, не могут быть никогда так несчастны, как люди, и, в особенности, как женщины.

Но я надеюсь со временем сделаться благоразумнее. По крайней мере употреблю все усилия, чтобы приняться вновь за работу и заинтересоваться практическими вещами, и тогда я, конечно, отдамся всецело под ваше руководство и буду делать все, что вы захотите.

В настоящую минуту единственное, что я могу сделать, это сохранить про себя свое горе, скрыть его в глубине своей души, стараться вести себя возможно осмотрительнее в обществе и не давать поводов для разговоров о себе… Сохраните мне вашу дружбу: я в ней сильно нуждаюсь, уверяю вас».

Мысль о возвращении в Стокгольм с его монотонной жизнью страшила. Ковалевская понимала, что при таком состоянии нервов угнетающее однообразие существования в добропорядочной Швеции могло привести к тяжелой болезни. Если не Россия, где не на что рассчитывать, то пусть будет Париж с его возбуждающей умственной деятельностью.

Но ни Эрмит, ни Бертран ничего обнадеживающего не сказали. Они не были уверены, что удастся подыскать для нее достойное место в Париже. Главное препятствие Бертран видел в том, что Ковалевская не француженка. Тогда Софья Васильевна, чтобы крепче связать себя с Францией, решила получить и здесь докторскую степень и попытаться найти место преподавателя в женской школе.

Вейерштрасс решительно восстал против ее планов — покинуть кафедру профессора и стать рядовой учительницей математики.

«Я узнал от Миттаг-Леффлера, — писал он, — что ты в настоящее время наметила себе другой план, а именно, ты хочешь еще раз защитить докторскую диссертацию в Париже, с тем чтобы таким образом открыть себе доступ на французский факультет… Но я уверен, что если ты представишь свою работу для защиты, то найдется какой-нибудь забытый параграф, согласно которому женщины не допускаются к защите».

Оставалось одно: просить отпуска на весь весенний семестр, полечиться, собраться с мыслями и в более спокойном настроении принять какое-то решение. Миттаг-Леффлер согласился с доводами Софьи Васильевны, хотя этот отпуск был очень некстати: срок ее профессорства кончался в июле, на новое же пятилетие она могла быть утверждена только по конкурсу. Врагов и завистников из-за премии прибавилось. Не исключено, что ее и не изберут как чужестранку! Правда, Миттаг-Леффлер послал работы Ковалевской на отзыв самым авторитетным прославленным ученым: физику-немцу Герману Гельмгольцу, англичанину-физику сэру Уильяму Томсону (лорд Кельвин) и итальянцу-геометру Евгению Бельтрами, чтобы, прочитав полученные от них блестящие отзывы, клеветники не могли повторять басню о «пристрастии» к Ковалевской. Да и король Оскар с восхищением говорил о победе русской женщины-профессора, принесшей славу Стокгольмскому университету, интересовался, когда Ковалевская вернется «домой» — в Стокгольм.

Миттаг-Леффлеру было обидно, что не состоится задуманная в университете торжественная встреча увенчанного лаврами товарища. Из-за этого Стокгольм не послал Ковалевской поздравлений! Швед советовал Софье Васильевне поскорее обратиться к знаменитому Шарко или к доктору Вуазену, которые сделают все возможное, чтобы вылечить ее.

Но во второй половине января, когда кончилась утомительная полоса званых вечеров, непременных визитов, когда Миттаг-Леффлер пообещал добиться для нее отпуска на весенний семестр и необходимость вернуться в Швецию не висела с неотвратимостью дамоклова меча, Софья Васильевна почувствовала себя лучше. Она даже отнеслась с юмором к тому, что ни одна газета не поместила ее имени, когда министр народного просвещения Франции назначил русскую ученую офицером народного просвещения — высшая степень отличия в этом ведомстве; между тем как имена награжденных мужчин были напечатаны.

Ее мозг был снова в рабочем состоянии. Она начала думать о дальнейшем исследовании задачи о вращении, просила Миттаг-Леффлера забыть все глупости, которыми наполняла прежние письма: «Я немного отдохнула, и жизнь снова представляется в более светлых тонах, а голова полна проектов».

В первых числах февраля 1889 года Софья Васильевна спешно покинула Париж, даже не простившись с друзьями: Ковалевский попросил свою приятельницу пожить на юге Франции, где ей никогда не случалось бывать.

Ницца после дождливого Парижа показалась райским уголком на неприютной планете. В лучах весеннего солнца сверкало синее Средиземное море, сверкало синее безоблачное небо, переливались нежными красками розы, одуряюще пахло цветами, лимонами и апельсинами. Пальмы, которые Ковалевская видела только в кадках в ресторанах, здесь росли на улицах, высоко поднимая свои сквозные веера, будто вырезанные из темно-зеленой плотной бумаги. Ковалевский встретил гостью на вокзале и отвез ее в отель.

— Начинается масленица, — сказал Максим Максимович, — а с нею знаменитые карнавалы. Забудьте о математике, о сухих отвлеченных формулах — отдыхайте. Я не знаю на земле лучшего места для спокойной созерцательной жизни и превосходных прогулок.

Они вышли на балкон, и Софья Васильевна всплеснула руками. Перед ней простирались, мягко вздымаясь, как океанские волны, заросшие садами холмы со светлыми зданиями вилл и отелей, тянулись плантации цветов, оливковые, апельсиновые, лимонные рощи.

— Мы непременно пойдем и в эти долины и в горы. Как давно я не ходила по траве! — говорила Ковалевская, не отрывая взгляда от зелени.

Никогда еще она так не веселилась, так беспечно не отдавалась радостям бездумного существования. В дни карнавала Ковалевский приезжал в Ниццу с гостившими в Болье, где находилась его вилла «Батава», русскими приятелями — профессорами Чупровым и Иванюковым, — в домино и полумасках, с мешками, наполненными конфетти, с совочками для них и с корзинами цветов. Они усаживались на балконе отеля и любовались карнавальным шествием.

Улицы заполнялись толпами пестро одетых людей, прикрывших сетками лица, хохочущих, поющих, танцующих под звуки музыки, осыпающих друг друга конфетти, — пылящими известковыми горошинами, или — в день битвы цветов — тугими букетиками.

В дни битвы цветов Ковалевский возил своих друзей в экипаже по набережной. Двигаясь навстречу один другому, экипажи катились двумя бесконечными потоками. От аромата цветов, которые украшали лошадей, сбрую, колеса и дверцы колясок и сыпались непрекращающимся пьянящим дождем, кружилась голова, как от вина. Веселый азарт, с каким вели цветочную баталию оживленные мужчины и женщины, заражал, и Софья Васильевна с озорством парижского гамэна целилась в самых красивых декольтированных дам, в лоснящиеся цилиндры их кавалеров, забавляя своих спутников детской непосредственностью.

В последний день масленицы, когда на большой площади сжигали начиненную несколькими тысячами ракет фигуру «карнавала» и устраивали пышный фейерверк, Софья Васильевна, как продавщица из какого-нибудь парижского магазина, отплясывала полку на мостовой.

— Наверное, сейчас дух цыганки, которая была в числе моих предков, побеждает влияние немецкой благовоспитанной крови, дарованной мне матерью, — шутила Ковалевская. — Много раз в жизни я собиралась совершить какое-нибудь безумство, но это не удавалось мне никогда! Я так страшно, так неисправимо рассудительна! В минуты, когда я именно хотела совершить безумную выходку, я сама замечала, что собиралась только сыграть роль сумасброда и ничего больше.