мольба, и тут же, в следующей строке, такая глубокая вера:

И новая волна доверия, лихорадочное объяснение своего поступка:

«Моего стыда» — почти шепот, куда-то исчезающий голос. Невозможно произнести вслух то, что Татьяна произносит. Произносит — и тут же доверчиво объясняет, почему решилась на этот «стыд».

Теперь прорывается все накопленное и рвется наружу в словах, стыда лишенных, но бесконечно целомудренных:

В этом повторном, долгом «думать, думать» — одиночество человека, который готов питаться малым, зная, что этой скудной пищи ему должно хватить надолго. Пауза, как будто даже вздох, и затем само собой проброшенное:

Мысль Тани уходит в сторону, к тому, что было бы, если б Онегин не появился. Как знать,

Татьяна вдруг реально представила себе это (ведь точно предугадала будущее, то самое, что на самом деле и случилось), представила и так страшно испугалась, что оттолкнула это с ужасом, как дикую несправедливость, как насилие:

Потом она сама пойдет на это, пойдет равнодушно, потому что «молила мать», а ей, Татьяне, «все были жребии равны». Но сейчас все в ней бунтует от одной только мысли, и это такой чудесный, такой праведный бунт, что тут же, внезапно, совершается немыслимая для уездной барышни перемена: обращаясь к Евгению, Таня переходит на «ты». Это не обмолвка, это полное доверие к тому, кто избран:

Еле заметная заминка после «я» и, как клятва, самая интимная и в то же время не боящаяся огласки: «я — твоя!»

Подтекст того, что следует дальше, Яхонтов определяет словами: «Идеалом личного счастья Татьяны является духовная близость с избранником ее сердца. Она ищет глубокого общения с ним». Это суховатое определение тем не менее точно: «Душа ждала… кого-нибудь». Пушкин произнес слово «душа». За этим многое.

«Так думали, так чувствовали… только передовые, мыслящие женщины России» — сказано в книге Яхонтова. Назвать Татьяну, которая пишет Онегину, «передовой мыслящей женщиной», пожалуй, как-то скучно. Вообще «называть» то, что он делает, Яхонтов не всегда был мастер.

В письме Татьяны он передал страстную жажду человеческого общения, любовь, которая без духовного не существует, этим движима, этим питается. И уж если тот, которого автор поначалу иронически именует «кто-нибудь», выбран, то ему поистине будет отдано все и навсегда.

«тебе», «тобою», «твоею» — это единственность выбора: только тебе, только перед тобой, только твоей — ничьей больше.

Последующие четыре строки часто воспринимаются как преувеличенная провинциальная чувствительность. Ничего подобного. Для Яхонтова в них главное:

Если перед тем была вспышка девичьего чувства, то здесь открывается внутренний мир Татьяны, и каждое слово этой исповеди дышит буквальной правдой, без малейшего аффектирования. В четырех указанных строках каждое слово выделено голосовым курсивом, ибо важно каждое.

Можно бесконечно слушать эти строки, а тайна останется тайной: как, не делая явных смысловых ударений, бережно сохранив ритмический лад строфы, донести с предельной наглядностью реальный смысл каждого слова. Действительно — Татьяна здесь одна, ее никто не понимает.

«Здесь» — новым светом освещается ларинское поместье, балы, на которых стучат «подковы, шпоры Петушкова» и «Буянова каблук так и ломает пол вокруг». Ведь можно сойти с ума от этого. Лиц в толпе много, но вглядишься, и — никого, ни единого человеческого лица.

«Рассудок мой изнемогает» — это пушкинские по высоте слова. И тут же, рядом, такое беспомощное, щемящее: «и молча гибнуть я должна». Татьяна и живет молча, и ждет молча, и молча любит. Молча она выслушает позже отповедь Онегина в саду («Минуты две они молчали»). Потом Онегин подал ей руку:

Так же молча она пойдет под венец.

Кроме Татьяны единственная женская роль Яхонтова, которую сегодня можно услышать — в коротких репликах, — Нина в лермонтовском «Маскараде». То, что Нина — близкий Татьяне женский тип, раскрыто сходством яхонтовских интонаций. Полное доверие к избраннику — и потому особая простота, достоинство и какая-то отгороженность от среды; естественный переход от светского «вы» к домашнему «ты» — как переход из светской гостиной в комнаты своего дома; короткое горестное недоумение в ответ на жестокость; ставшая привычной готовность мгновенно закрыться, уйти, когда перед тобой — чужое и недоброе.

Если после «Онегина» послушать две уцелевшие записи «Маскарада», можно дать волю фантазии — представить, скажем, что, вдруг, вопреки известному сюжету, судьбы Татьяны и Онегина соединились, они вместе. И тогда, как следствие опустошенности героя, на головы двоих обрушилась иная драма. Герой отвернулся от «света», но тот жестоко отомстил: пробрался в душу, уничтожил там и доверие и мудрость по отношению к самому близкому человеку. А женщина, вынужденно ведущая светский образ жизни, готова все «светское» бросить по первому слову. В ней ничто не растоптано, уцелели и чистота чувств и жажда внутренней близости. Для женщины мир — это, когда вдвоем, вместе. Мужчина — один, на самом себе замкнут. За то и наказан. Так в «Онегине». Так и в «Маскараде», сыгранном Яхонтовым.

Известно, что в саду Онегин прочитал Татьяне нотацию, как взрослый человек — девочке.

Но в исполнении Яхонтова останавливает серьезность тона. Влюбленной девушке Онегин говорит всю (почти всю) горькую правду о себе. Яхонтов замечательно раскрывает ум Онегина, тот «резкий охлажденный» ум, который скрыт от светских приятелей и от любовниц, но по-своему доверчиво открывается Татьяне.

Но еще примечательнее чувство Онегина, которое Яхонтов в словах этой исповеди передал.

Первый разговор Онегина с Ленским о сестрах Лариных стал нитью, которая протянулась через весь роман: