Искусство Яхонтова не было бытовым, он не держался за житейское, «оправдания» поэтическому искал не в достоверности, а в сфере той же поэзии. Он, например, очень любил торжественный стих Державина («ржавый язык одряхлевшего столетня») и постоянно помнил не только разницу между Пушкиным и Державиным, но и их связь. Он любил приподнятую одическую интонацию, а быт переводил в весьма условный план. Быт не исчезал от этого, но представал в новом виде — выпуклым, четким, в резком ракурсе.

Первую главу романа Яхонтов подавал с подчеркнутым блеском. Пушкин сам любуется этим блеском — иначе откуда такая праздничность стиха? И он, Яхонтов, любовался, не скрывая: «блеск первой главы поразил наше воображение».

Первая глава давала материал еще и для особых «прогулок» по тексту, в результате которых в спектакле зримыми являлись «брега Невы», «двойные фонари карет», «кучера вокруг огней», дворцы, где «по цельным окнам тени ходят», простор мраморных ступеней, по которым взлетает герой, теснота балов, звон шпор и гром мазурки. Полифония звуков, музыки, света, снега, тепла, нарядов, лиц создавала грандиозную картину света — того света, в котором герой родился, которым был воспитан, от которого потом с разочарованием отвернулся, не ведая, что этот «свет», в «минуту злую» еще напомнит о себе. Но до злых минут еще далеко, Онегин пока только представлен, как представляют гостя на балу.

Как ни пленяла первая глава романа, «вторая потребовала еще более ювелирной отделки… Отсюда начинается сюжет». Сюжету надо было создать атмосферу: «Много воздуха, молока, неба, полей, лесов и досуга. Вот фон, на котором с исключительной ясностью рисуется каждый персонаж, вначале соло, затем образуя дуэты и, наконец, сливаясь в некий своеобразный квартет».

Первый выход Татьяны. Слух актера предельно напряжен к каждому звуку пушкинского стиха.

«Ее сестра звалась Татьяна». Нет, это еще не выход, только приготовление к нему. В томике «Онегина», по которому работали Попова и Яхонтов, поставлены большие знаки вопроса и восклицания против слов комментатора: «Татьяна — довольно удачный сколок с героинь своих любимых романов… Она говорит языком Юлии, переживает опасения Клариссы, живет мечтами и думами Дельфины». «Ученые» строки издания 1904 года заставляют вспомнить пушкинское:

«Итак, она звалась Татьяной». Назвав героиню, Пушкин долго потом не повторяет ее имени, и какая-то особая нежность звучит в осторожном и кратком — «она».

Строфа, которую Яхонтов и Попова отмечают как «выход Татьяны», описательна, но это особая, предсобытийная, преддраматическая описательность. «Какая торжественность ритма, какая предутренняя прохлада…» — состояние, в котором предстоит произнести:

Тишина, покой. Как-то потускнело и притихло все, что только что сверкало, звенело, переливалось красками вокруг Онегина. Все это предстало суетой.

Сейчас появится Татьяна. «Выход героини театрален!» — счастливый, заметил Яхонтов. Пушкин прекрасно его подготовил, великолепную землю расстелил у ее ног… Медленно вращается земля, медленно просыпается мир, и Татьяна одна, наедине с природой.

На природу смотрит, с ней встречается удивительное ее создание — женщина:

Опять медленный, не остановленный ни единой точкой, период, и в нем «непрерывающаяся, длящаяся мелодия».

эта строчка космических масштабов: ее дыхание распространяется и на следующую строчку —

словно круги по воде, ее влияние ширится и увлекает третью и четвертую:

Сколько медленных, торжественно-спокойных, протяжных слов в одной строфе — «полмиром», «доле», еще раз — «доле». «Отуманенной», «Восток», «почивает» — что ни слово, то от горизонта до горизонта, и куда-то дальше, в неведомую даль.

«Дол… дол…» — похоже на звук колокола в предутренней тишине… Вот ведь как выходит Татьяна — под медленный перезвон далеких деревенских колоколов!

Услышат ли это зрители? Не услышат — не надо, в конце концов, Яхонтов не настаивает.

«Она любила на балконе…» — «…Вставала при свечах она». Безымянным, растворенным в воздухе «она» Пушкин окольцовывает важнейшую строфу романа.

И вот Татьяна перед нами. Вышла в предутренней прохладе и замерла. В секундных паузах между словами и в самом произнесении слов — доверчивое спокойствие, слитое с покоем природы. «Как лань лесная боязлива» — три нежных «л» в этой строке. «Иногда ударяемое слово требует особенной, исключительной легкости произнесения», и потому «слово „лань“ я произносил осторожно, нежно, несколько затягивая „а“… и очень мягко и длинно „нь“ — мягкий знак… Эту „лань“ нужно увидеть, полюбить, бояться спугнуть…».

Итак, Татьяна появилась, артист сыграл ее выход, как в театре.

Запись сохранила четыре фрагмента из спектакля «Евгений Онегин»: письмо Татьяны; монолог Онегина в саду; письмо Онегина; последняя исповедь Татьяны. Сейчас трудно установить, почему уцелели именно эти четыре — в Москве готовилась полная запись, шесть пластинок (об этом несколько раз сообщает в письмах Попова). Говорят, целиком был записан «Евгений Онегин» и в Ленинграде, но эта запись погибла.

Итак, два голоса, извлеченные из многоголосья романа, две роли, две судьбы, неудержимо тяготеющие друг к другу, даже в страшном конечном отторжении. Финал Яхонтов играл так, что было понятно: Татьяна всегда будет любить Онегина, а в душе Онегина на всю жизнь останется след «злой минуты».

Письмо Татьяны читает мужской голос. Но степень душевной доверчивости, но чистота дыхания, но целомудренный строй мысли — все девичье, все нетронутое житейской опытностью. Какой-то высший опыт души, естественной и безошибочной в своих движениях, робкой, но и отважной в своих порывах.

Удивительно расставлены ударения в этом монологе. Неожиданным откровением звучит:

Крошечная пауза после «теперь» — вся жизнь меняется после этого письма, и Татьяна отдает себе в этом отчет. «Теперь» — это как броситься в омут.

В этом «теперь» чисто женское, невольное, но точное движение — навстречу своей судьбе. И, почти задумчиво: «меня презреньем наказать», — с таким медленным ударным словом, — будто задумалась на секунду и поняла, что так оно и будет. И вдруг надежда, высказанная быстро, страстно: