В книге «Мудрость Пушкина» он нашел строки, которые переписал в тетрадь, чтобы иметь при себе и помнить: «Неумение медленно читать, в соединении с предвзятой мыслью о жизни, о должном, о добре и зле, неминуемо приводит к тому искажению истины, о котором с такой болью говорит Пушкин».

М. Гершензон пишет, что Пушкин в «Памятнике» перед последней строфой «как бы подавляет свой невольный вздох» — у Яхонтова после слов «и милость к падшим призывал» слышишь явный подавленный вздох.

И все же его исполнение шире и этой статьи и многих других. По-своему, оно закрыто, не нравоучительно, и ни с какими школьными или даже университетскими конкретными толкованиями в своих пределах не совпадает. Почти каждый из комментаторов и толкователей вольно или невольно хочет «перетянуть» Пушкина к себе, уместить его на удобном для ученого пространстве. Яхонтов чужд этому желанию.

Объясненный комментаторами «Памятник» Яхонтов не объяснял, не расшифровывал, скорее, напротив, — уводил от возможных прямолинейных объяснений, чувствуя, что касается самой сложной сферы души поэта и итогов его жизни.

Безусловной натяжкой он воспринял в названной статье уподобление народа толпе, в которой поэту «нет отзыва» и которую «не пробудит чести клич». Владея, как никто, звучащим пушкинским словом и обращая его в самую широкую аудиторию, он видел другое — отзыв, пробуждение добрых чувств, достоинства и чести.

Пожалуй, в том, как он исполнял «Памятник», главным было достоинство. Достоинство поэта, который знал и тех, к кому непосредственно обращался, и тех, кто услышит его через века, поэта, который «не требует венца» и «к ногам народного кумира не клонит гордой головы».

Не только пластинка, но крошечный фрагмент кинохроники сохранил исполнение «Памятника» Владимиром Яхонтовым. Где-то в середине 30-х годов это было снято на пленку, сорок лет пленка пролежала в фондах киноархива и однажды, к 75-летию со дня рождения артиста, была извлечена.

Лицо молодого Яхонтова появилось в центре большого экрана. Ясно видно было, как движение век чуть притушило мерцающий взгляд, выдав степень счастливого нервного подъема. И с замечательной державной торжественностью и спокойствием зазвучало:

В 1939 году, в сентябре, Яхонтов выступил в Ленинграде с программой, составленной из рассказов Михаила Зощенко. Первый вечер был устроен в сравнительно узком кругу, в ленинградском Доме писателей. Не столь уж большая аудитория, состоявшая главным образом из ценителей искусства Яхонтова, с любопытством и чувством легкого недоумения приготовилась слушать.

Артист, снискавший в литературных кругах Ленинграда особое признание своей интеллигентностью, благородной сдержанностью и рафинированным чувством слова, вдруг решил читать рассказы, говор которых отражает быт совсем других социальных слоев. Что это — каприз? Или уступка массовой аудитории?

С середины 20-х годов Зощенко был одним из самых популярных писателей. Читательская аудитория количественно выросла, короткие рассказы Зощенко были знакомы всем. Сюжеты-анекдоты, простодушная интонация рассказчика, детали быта, метко увиденные и осмеянные, — все было доступно и привлекательно.

Репутация серьезного писателя граничила со славой любимого клоуна. «Говорят, граждане, в Америке бани отличные», — стоило произнести это с эстрады, как на лицах зрителей появлялась улыбка. «Всегда я симпатизировал центральным убеждениям. Даже вот, когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп так нэп. Вам видней», — и зритель хохотал, понимая, кто все это говорит: точь-в-точь его сосед по коммунальной квартире. Еще бы этот тип протестовал, когда «нэп вводили». Забыли его об этом спросить. «Не так давно скончался один милый человек». Ничего веселого в таком событии нет, но уж очень забавно построена фраза. Ясно, что не о смерти пойдет речь, а о каких-то интересных обстоятельствах вокруг.

Короче — Зощенко смешил и все охотно смеялись.

К тому же быт 20-х годов уходил в прошлое. Торгаши и спекулянты, мадамы и совбарышни, вздыхающие перед керосинками на коммунальных кухнях, — вся эта разношерстная публика, наделенная малой мерой понимания событий, но зато великим даром ко всем событиям приспосабливаться, была запечатлена в рассказах Зощенко 20-х годов с эпической объективностью и замечательным юмором. В 30-х годах быт изменился. Изменился и голос Зощенко, но это не сразу заметили. Исследователи, правда, уже делали попытки заглянуть поглубже внутрь авторского мира, подозревая за наглядной простотой нечто более серьезное. Но реакция массового читателя оставалась неизменной: Зощенко — значит, смешно.

На эстраде «читающих Зощенко» было огромное количество. Читал Владимир Хенкин — мастер говора и имитации, юморист высокого класса, замечательно доходчивый; читал сам Иван Михайлович Москвин; читал Игорь Ильинский, лукавый рассказчик, противопоставляющий собственное моральное и физическое здоровье пошлякам, которых изображал; читали Эммануил Каминка, Натан Эфрос и Леонид Утесов. Актеры-юмористы, чтецы-сатирики, каждый на свой лад поддерживали имя юмориста и сатирика Зощенко. А кроме этих мастеров толпа эстрадников подвизалась на бесчисленных открытых площадках, в «художественной части» после деловых собраний и т. д.

При таких обстоятельствах, окружавших репутацию Зощенко, можно понять настороженное любопытство, висевшее в воздухе Дома писателей, когда на сцену вышел Владимир Яхонтов.

Он объявил: «Михаил Зощенко».

И всем сразу стало видно, что актер волнуется.

В одном из первых рядов он увидел автора.

Пожалуй, это была первая подобная встреча Яхонтова с писателем, произведения которого он исполнял. Классики до сих пор не сидели в зале. Маяковского он среди своих зрителей не видел. Современные поэты у себя дома в компаниях слушали иногда, как он читает их стихи, но это больше походило на какую-то общую поэтическую лабораторию, где нет посторонних наблюдателей и широкой гласности.

Зощенко в те годы был красив, смугл, меланхоличен и закрыт. Он сидел, глубоко уйдя в кресло, и на лице его нельзя было заметить и тени радости.

При всех предположениях и догадках, никто, и автор в том числе, не мог знать, что именно с текстом его рассказов собирается делать Яхонтов. Можно было ждать чего угодно. Вдруг сейчас появятся какие-нибудь неожиданные предметы, ну, не цилиндр, конечно, и не канделябр, а, скажем, парусиновый портфель или керосинка. Правда, начиная примерно с 1937 года артист редко пользовался «игрой с вещами».

Никто не знал, что зощенковскую программу он готовил, ни много ни мало, три года. Не знал об этом и автор.

«Поминки» — произнес Яхонтов название рассказа. «Не так давно скончался один милый человек…» Это прозвучало так, что никто в зале не улыбнулся.

Яхонтов не изменил ни голоса, ни собственного облика. Сказового говора, принесшего Зощенко славу, не было. Совсем другой голос, строгий и серьезный, раздавался со сцены.

«…Конечно, он был незаметный работник. Но когда он, как говорится, закончил свой земной путь, о нем многие заговорили, поскольку это был очень славный человек и чудный работник своего дела».

И опять никто не засмеялся. Все как-то задумались. Актер подавал факт и свое к нему серьезное отношение. Даже знакомое зощенковское «как говорится» употреблялось не ради простоты общения с публикой, а как некий условный знак — так принято говорить. «Закончил свой земной путь» — в этих словах была своя торжественность. Актер произносил это почти эпически.

«Его все заметили после кончины». Эту фразу автор выделил красной строкой и сделал отдельным абзацем. Яхонтов так ее и прочитал — сделал паузу до и после. И фраза вдруг обрела драматический смысл.

Далее следовали приметы человеческой порядочности умершего. Они были перечислены с полным вниманием: и то, в какой чистоте рабочий держал свой станок — он пыль с него сдувал, и каждый винтик ваткой обтирал. А когда человеку на огороде стало худо, он постеснялся позвать на помощь. «Другой бы на его месте закричал: „Накапайте мне валерьянки!“ или „Позовите мне профессора!“. А он о своем здоровье не тревожился. И, упавши, сказал: „Ах, кажется, я на грядку упал и каротельку помял“». «…Тут хотели за врачом побежать, но он не разрешил отнимать от дела рабочие руки».