— Помню.

Эрвин хотел сказать: еще бы не помнить, так похожа на Айме — сердце стынет, когда взглянешь, — но ничего не сказал и опять нахмурился.

— Не устроились еще на работу? — не умолкал «Носорог», явно пытаясь его расшевелить. — Ну, приходите на наш завод, — и он кивнул головой в сторону проходной, откуда продолжали выходить веселые и шумливые люди.

— Так это ваш завод? — вдруг удивился Эрвин и снова осмотрел собеседника с головы до ног. — Вы, что же, в конторе?..

— В конторе?! — «Носорог» понимающе засмеялся. — В цехе, слесарь-сборщик я. Только по городу в спецовке не люблю ходить, даже с работы. У нас горячий душ, работает исправно!

— Вы знаете, — с подкупающей мягкой улыбкой сказал «Носорог», положив руку на плечо Эрвина, — я очень рад нашей встрече. Мы с женой вспоминали вас, нам приятно было побеседовать с вами. Но одно хотелось сказать откровенно: насчет дружбы вы, конечно, несли тогда чепуху?

— Чепуху?!

— Ну конечно же! А вы не согласны?

По тому, как потемнели глаза этого странного моряка, как заходили у него под кожей желваки, можно было точно определить, согласен ли он.

— Я живу у друга… — пытаясь справиться с подступившим к горлу комком, прохрипел Эрвин.

— И вас обижают его домочадцы, а он не заступается? — опять миролюбиво и добродушно улыбнулся «Носорог», но в голосе послышалась твердость. — Это частность и, видимо, чем-то она обусловлена. Я не такой бывалый, но поверьте мне, уж я-то знаю, что такое настоящая дружба! В нашей бригаде…

— …борющейся за звание коллектива коммунистического труда? — насмешливо и зло перебил Эрвин.

— Нет, боровшейся. Нам уже присвоили. Да что мы стоим? Пойдемте к нам, на Тынисмяги — не больше километра, жена будет рада. Ну?

— А она, что же, не работает? — с усмешкой спросил Эрвин.

— Работает. Но заканчивает раньше меня.

И Эрвину показалось, что этот почти незнакомый белобрысый парень под самые ребра запускает ему иглу и как бы говорят при этом: «Ну, понял, голова садовая, как все хорошо кругом? А ты…»

«А я? — думал он, вышагивая рядом с Магнусом (так звали «Носорога») и время от времени прислушиваясь к рассказу о том, что такое настоящая дружба. — Кто же я? Неудачник? Лентяй? Прохвост? Почему же оказался в таком невыносимо тяжелом положении?!.»

Как будто нельзя было жаловаться Эрвину на свою судьбу, хоть и было в его жизни немало трудных лет. Главное уцелел в войну, смог продолжить учение, правда, уже в зрелом возрасте, после победы. Но он был настойчив, даже упрям, и золотые нашивки штурмана дальнего плавания заработаны честно. Любой ответственный рейс стал для него радостным испытанием воли и мастерства, работал он увлеченно. К боевым наградам прибавился вполне заслуженный «мирный» орден. Счастливая пришла любовь — нежданно-негаданно. Айме нравилась его увлеченность, прямота, льстило уважение друзей и товарищей-моряков — она гордилась мужем!..

Вот такие воспоминания вновь и вновь растревожили Эрвина. История Магнуса сейчас не увлекла его уже потому, что он слушал ее невнимательно. И удивился, когда тот спросил:

— Верите теперь в дружбу? А ведь у нас без этих аристократических, как в старых романах, страдальческих жестов самопожертвования, у нас никто не требовал, чтобы дружбу доказывали кровью.

И Эрвин вдруг пожалел, что не выслушал рассказа. Он почувствовал, что перед ним стоит интересный и сильный человек. А потом рассердился: что же это, в конце концов, происходит? Какой-то сопленосый мальчишка, с этой противной бородавкой на носу, учит его — Эрвина, штурмана дальнего плавания, исходившего полсвета?!

— Я вас чем-то обидел? — тронув его за руку, очень тихо и сердечно сказал Магнус. — Не обижайтесь, люблю говорить прямо. Идемте в дом, Рита уже заметила нас, видите?

Да, в окне на третьем этаже приветливо махала загорелой оголенной рукой девушка в легком, с короткими рукавами платье, и ее большие черные глаза даже на таком значительном расстоянии больно, в самое сердце кольнули Эрвина. Айме, его Айме — ни дать, ни взять! И ямочки на щеках — ее же!..

Давно ли это было — она так любила его, и он нисколько не сомневался в ее любви, в ее преданности, он был счастлив без меры. Только один раз теща — эта немногословная и мудрая женщина, воспитавшая трех таких красавиц, как Айме, сказала ему: «Хочу, чтоб вы всегда были вместе и всегда веселы. Только не надо смотреть на жену как на красивую игрушку — игрушка может сломаться, даже если она твоя…» К чему это было сказано? На что намекала мать Айме? Уж не выходит ли из всего случившегося за последние годы, что Эрвин не уберег свою «красивую игрушку» и беззаботно сломал ее?

Он тяжело повернулся к изумленному Магнусу. И пошел прочь, едва простившись.

— Есть предложение посидеть! — тоном, не допускающим возражений, гудел Сулев, собственноручно расставляя на столе рюмки и ловко откупоривая многочисленные бутылки с вином, коньяком и прохладительными напитками. — И брось, Эрвин, печалиться, трубку мы в понедельник заменим, а сейчас нас ждет один сюрприз…

«Сюрприз», собственно говоря, уже стоял на пороге, а перед ним, радостно повизгивая, как на пружинах, на одном месте прыгала малышка Сирье. Эрвин ревниво отметил, как обрадовались приходу Виктора и Фанни, и мать Сулева — они буквально не знали, как ему услужить, куда лучше повесить пальто, шляпу, дорожную сумку. А он, счастливо улыбаясь, выволакивал из многочисленных карманов подарки — от себя, от жены, от сына-школьника. Приятная для всех суматоха в коридоре продолжалась минут десять.

Какое-то смешанное чувство, не поддающееся анализу, захватило Эрвина. Ему хотелось поскорее поздороваться с Виктором, он искренне радовался встрече. Но неподдельное сердечное радушие всей семьи Сулева к Виктору неприятно поразило его: он вспомнил, что так радостно здесь еще ни разу не встречали его самого. Комок обиды подступил к горлу, он с трудом сдержал себя.

Но Виктор уже стоял перед ним, и его моложавое, слегка лоснящееся лицо сияло неудержимой солнечной улыбкой. Он был меньше своих друзей ростом, но стройный и необычайно подвижный — рядом с ним никто не мог остаться без движения, усидеть на месте.

— Здравствуй, Мореход! — звонко сказал Виктор, и этот звон, кажется, повторила висевшая над столом люстра.

— Мореход… — горько скривил губы Эрвин. — Налетевший на скалу…

— Но-но! — энергично перебил друг и поддал ему в бока маленькими кулаками. — Безответственное заявление, совершенно безответственное!

— Хандрит, итоги подводит, — шутливо бросил Сулев, подходя к ним и обхватывая обоих своими могучими, длинными руками.

И трое на миг застыли в едином, взволнованном объятии. Вот такой же была их первая встреча в конце войны…

Хотя — нет, не такой.

Эрвин и Сулев прошли войну бок о бок — сначала дрались в истребительном батальоне, потом служили в гвардейском национальном корпусе.

Не могли разлучить их и ранения: они неизменно оказывались рядом — однажды даже в медсанбате. У обоих поровну оказалось и боевых наград. А Виктор пропал после ожесточенного боя на подступах к Таллину, и до января 1945 года друзья не знали о нем ничего. Не хотели верить, что уже тогда, в первых схватках с наступающим врагом, погиб их веселый и неутомимый Тенор, как прозвали его еще в школе за мелодичный и чистый голос, но ведь шла война — и еще какая!.. И вдруг встретились в штабе корпуса, на площадке лестницы, которая вела на второй этаж здания. В первую минуту все трое так растерялись, что остановились, как будто пристынув к плиткам паркета, не в силах оторвать от них подошвы сапог. Потом двинулся вперед Виктор, и три солдата без слов, обнявшись, загородили лестницу. А вечером они сидели недалеко от штаба, где нашла временное пристанище мать Сулева, и не могли наговориться, насмотреться друг на друга.

— Ох, ребята, и не верю, что это вы, — сказала тогда, вытирая заплаканные глаза, мать Сулева. — В таком огне уцелели…