— Он жив, он здесь! — выкрикнула с болью седая старушка. — Да поверьте мне — здесь он! Здесь!

Дверь открылась, и в кабинет вошел Освальд Сирель. Холеное, раскрасневшееся от мороза лицо его сияло отменным здоровьем, одет он был по-рабочему, в ватнике и валенках, — только что ездил на фермы.

— Мир народу! — весело приветствовал он всех.

А старушка, увидев Освальда, откинулась на спинку кресла, закатила глаза, теряя сознание.

— Что с ней? Воды, нашатырного спирту!.. — крикнул Освальд.

Он сбросил с плеч ватник, налил в стакан воды и передал его Эрне, а сам полез в аптечку, висевшую в приемной, за дверью председателя.

Нашатырный спирт и вода помогли Хелене Паю прийти в себя, она глубоко вздохнула и медленным взглядом обвела присутствующих.

Гендрик Петрович внимательно следил за лицом агронома. Следили за ним и Гуннар и Эрна.

— Арестуйте его сейчас же, арестуйте!.. — выкрикнула старушка. — Это ты убил мою дочь, мою единственную… ты!.. — бросила она в лицо Освальду. Поднялась и пошла на него.

Освальд невольно отступил на шаг, взглянул на председателя и чекиста. От внимания Гендрика Петровича не ускользнуло, как преобразилось лицо Освальда. Сдвинулись брови, обозначилась жесткая складка. Но все это только на миг.

— Что… Что т-такое? — недоуменно пожал он плечами. Глаза его теперь уже искали поддержку у Гуннара и Гендрика Петровича. — Кто эта бабушка?

Он уже вполне овладел собой.

— Что с вами, милая? — спросил он ласково. — Вы за кого-то меня приняли, не правда ли? За кого же?

Старушка, обессилев, вновь опустилась в кресло. Молчала.

— За убийцу ее дочери, — хмурясь, сказал Гуннар. — Она мать пионервожатой из деревни Катри… Кайтселийтчики убили ее дочь в сорок первом.

Лицо Освальда стало мучнисто-синеватым. На лбу выступил пот. «Помнит… знает, о ком речь!.. — пронеслось в голове Гендрика Петровича. Но тут же он остановил себя. — Да от такого обвинения и чистый человек ошалеет».

Агроном обессиленно плюхнулся на ближайший стул, широко разбросав обутые в валенки ноги.

— Бывает же такое, — сказал он наконец. — Ну и ну… Так что это за деревня Катри? Какие там люди были — свидетели страшного дела? Где они?..

«Сказал: «свидетели», — отметил про себя Гендрик Петрович». И это слово стало для него еще одним доказательством вины Сиреля.

— Я думаю, нам не следует начинать самим следствие, главный агроном, — прервал Освальда Гендрик Петрович. — А чтобы разобраться и отвести от вас подозрения, предлагаю вызвать прямо сюда оперативных работников. Не возражаете?..

— Какие могут быть возражения!.. — поспешно ответил Освальд. — Наоборот, я заинтересован…

Гендрик Петрович снял телефонную трубку. Набрал знакомый номер. Освальд был уже спокоен и холоден. Только брови совсем сошлись над переносицей и двойная складка врезалась глубже.

— Предлагают приехать в райцентр. Поедем, — сказал Гендрик Петрович, закончив разговор. — Поехали, — почти приказным тоном добавил полковник, обращаясь к Освальду и жестом приглашая Эрну и старушку Паю.

…Председатель колхоза «Партизан» весь день был не в себе. Дома не ел, не пил, отвечал жене невпопад.

— Да что с тобой сегодня? — рассердилась Хельми.

Гуннар рассеянно погладил ее волосы и опять весь ушел в свои думы. Он все еще верил Освальду. Не хотел допускать сомнений. И откуда только выкопала Эрна эту древнюю старушку? Да не перепуталось ли у нее от горя и старости все в голове?

Нелепый случай может надолго выбить из колеи его агронома — вот этого Гуннар боялся пуще всего. И с нетерпением ждал знакомого пофыркивания машины Освальда за окном: приедет сразу — так они условились при расставании.

Только поздно ночью в доме председателя резко зазвонил телефон. Гуннар торопливо схватил трубку. На другом конце провода говорил районный прокурор. И по тому, как суровело, наливалось кровью лицо Гуннара, как опять внезапная, так не свойственная ему растерянность прозвучала в его охрипшем голосе, Хельми поняла, что произошла катастрофа. Какая же?

Голос прокурора зазвучал громче. Слышен был в комнате:

— Вашего главного агронома придется до выяснения задержать, улики оказались достаточно вескими.

— Арестовали Освальда? — изумилась Хельми.

— Задержали, а не арестовали, — сердито буркнул муж.

— Объясни. Расскажи. Я же тебе не чужая!

Гуннар рассказывал. Хельми слушала и не верила ушам своим. Освальд — и вдруг преступник? Ну нет! Освальд так тактичен, внимателен, добр — разве преступники бывают такие? Абсурд!

Хельми родилась в семье сельского школьного учителя — человека добропорядочного, считавшего свою профессию самой благородной на свете. Учить детей первым основам знаний, открывать перед ними сложный мир всего сущего было его жизненной потребностью, и он даже в годы оккупации продолжал работу в школе. В политику, по его словам, никогда не вмешивался, но не стал отговаривать своего единственного сына, когда тот впопыхах забежал домой сообщить родителям, что немцы близко и он с ребятами должен уйти в лес. Старый учитель отлично понял, с какими ребятами и в какой лес уходил его любимец и надежда. Достал из жилетного кармашка золотые часы — самую дорогую вещь в доме — и передал сыну. Сдерживая слезы, поцеловал горячий лоб сына, сказал: «Иди… и будь здоров!»

Брата Хельми теперь знает только по фотографиям — пропал без вести. Ходили слухи, что он погиб при отступлении, но где и как — никто не знает. Немцы и омакайтсчики[3] не раз допрашивали старого учителя и его жену, но репутация самого учителя, «не признающего политики», спасла семью от серьезных потрясений.

Теперь уже никого, кроме Гуннара, не осталось из родных у Хельми. Но отец успел благословить ее вступление в комсомол, завещал единственной дочери свою профессию, подчеркнув при этом, что надо в первую очередь учить детей деревенских, потому что в городе учителей предостаточно…

С Гуннаром Хельми нередко ездила в Таллин и в Тарту, побывали они в Москве и Ленинграде, но привычно и естественно жить казалось ей в милой сердцу деревне. Где рядом шумит-гудит дремучий лес, ветер раскачивает тяжелые колосья в поле. Где нет чужих — каждого знаешь от рождения до смерти.

Полным счастливого очарования был последний год. Хельми передала в старшие классы своих малышей, которых учила четыре года. Сколько людской благодарности было высказано молодой учительнице, сколько шуток и тостов было произнесено по этому поводу Гуннаром и, конечно, Освальдом!.. Как нежно Освальд говорил о детях, какие высокие слова находил для них, учителей!

А сейчас Освальд в тюрьме? Его обвиняют в страшных преступлениях? Да нет же, тысячу раз нет!

Приближался новогодний вечер. В доме Гуннара переливалась разноцветными огнями красавица елка, украшенная руками Хельми. Однако настроение было далеко не праздничное. Хельми, переломив себя, хотела пригласить гостей, но Гуннар сказал, что поздравит молодежь на открытии новогоднего вечера в колхозном клубе, а дома они будут встречать Новый год втроем.

— Ты и я, — сосчитала Хельми, — но кто же еще?

— Еще полковник Купер.

Хельми поморщилась.

Она недолюбливала этого полковника. Старый чекист ей, общительной и веселой женщине, казался и в добрые времена слишком суровым, да и скучным гостем для праздника. Он уже совершил все, что ему надлежало в жизни совершить, ей же были по сердцу люди с будущим. А внезапный арест Освальда, арест, как она думала, несправедливый, резко настроил Хельми против Купера. Пожалуй, это было решающим…

Сейчас Хельми заново изучала каждую черточку на высохшем, будто дубленом лице Гендрика Петровича, оценивала его точно рассчитанные движения. Чем больше она присматривалась к полковнику, тем явственнее чувствовала, что не в штатский темный пиджак, а в китель, стянутый скрипучими ремнями портупеи, должен был быть одет этот хмурый человек.