Освальд-Ивар, так он рассказывал теперь, после осколочного ранения потерял сознание, очнулся — никого вокруг, одни мертвецы. К счастью, рана оказалась неопасной. Да что делать? Как найти своих? Ушли далеко. Долго он скрывался в лесах Эстонии и на Псковщине, пытался перейти линию фронта или попасть к партизанам, но не удавалось. Спасибо, кое-где на хуторах подкармливали, но прятать боялись. Однажды, уже весной 1943 года, немцы захватили его спящим в старом стоге соломы и под страхом смерти мобилизовали в фашистскую часть. Но он не участвовал ни в каких боях: не доверяли ему оружия. Когда началось освобождение Советской Эстонии, он сбежал. Да… Не хватило мужества во всем открыться, боялся, что его станут преследовать за службу у немцев, поэтому и сменил фамилию Укк на Сирель, заодно сменил и имя. Работал честно, сил не жалел. О судьбе брата Михкеля не знал и не знает ничего. Теперь ясно, что все обвинения, которые предъявляются ему, Освальду-Ивару, относятся к его брату Михкелю.

Чем дальше говорил Сирель, тем становился спокойнее. Голос его звучал все увереннее.

В общем, он, Освальд-Ивар, никаких преступлений против своего народа не совершал. Что делать, не повезло ему: ранение в бою под Сидекюла спутало все карты, помешало его патриотическим намерениям. Виноват только в том, что некоторое время состоял в фашистской части, но там он исполнял чисто хозяйственные работы. После войны старался честным трудом искупить и эту вину. Что касается жителей деревни Катри, которые признали в нем убийцу учительницы, так причина тому, несомненно, в сходстве с ненавистным ему братом.

Сверка фотографий Освальда и его брата сходство целиком подтверждала. Не было оснований сомневаться в искренности признания Сиреля-Укка. Точнее, не было прямых оснований. А интуиция подсказывала: возможно, это признание — заранее заготовленный на всякий случай вариант. Подсказывать-то подсказывала, а следствие зашло в тупик. Стало ясно: если дело дойдет до суда, Освальда оправдают за отсутствием улик. Интуиция следователя, как известно, уликой не является.

К началу сева главный агроном колхоза «Партизан» Освальд-Ивар Сирель-Укк предстал пред светлыми очами своего председателя. Держался так, как и положено без вины виноватому, ждал сочувствия товарищей по работе…

Весенним вечером к Гуннару в правление заглянул Видрик Осила. Тянулись на огонек и другие — Аксель Рауд, Эрна Латтик, по пути из школы зашла за мужем Хельми. На почетном месте, в кресле у председательского стола, сидел главный агроном. Он не выглядел прежним холеным красавцем, резче выступали скулы, явственнее обозначилась двойная складка на лбу. Однако держался самоуверенно. Рассказывал о своих злоключениях в полуюмористических тонах. И давняя ложь его, и смена фамилии, и служба у фашистов выглядели маленькой, вполне простительной по тем временам ошибкой.

Гуннар слушал с непроницаемым видом, Хельми и Аксель Рауд — с явным сочувствием к рассказчику, однако на тонком усталом лице Эрны все больше и больше проступала плохо скрытая брезгливость.

Видрик Осила протирал свои роговые очки, выслушивая исповедь главного агронома. Потом обыденным деловым тоном сказал:

— Да, бывает всякое. Ну что ж, откладывать не станем, давайте в понедельник проведем партийное собрание. Обсудим персональное дело коммуниста Сиреля… или Укка — как нам теперь величать его?

Сирель-Укк вздохнул.

— В чем виноват, за то отвечу по совести.

Хельми кивнула головой. Одобряюще поглядела на Освальда (узнала его Освальдом и никем другим считать не хотела). Сказала:

— Дело давнее… И обстоятельства давние.

Рауд добавил:

— Гуманисты мы, советские люди. И по сегодняшнему труду человека ценим, а не по старым ошибкам.

— Гуманизм наш, товарищ Рауд, не всеядный. Фальшь и ложь партия не прощает. Признался агроном во лжи только тогда, когда его приперли к стенке. Как и это не учесть?

— А вы бы сразу признались на его месте? — спросила Хельми.

Видрик тем же спокойным, убийственно-будничным тоном ответил:

— А я на его месте не мог оказаться. Мое место было по другую сторону фронта, товарищ Хельми Суйтс.

Гуннар оборвал спор:

— Ну достаточно. Здесь еще не партийное собрание.

По дороге домой он сердито выговаривал жене:

— Ты могла бы язык придержать! Партийное собрание повыше бабьих симпатий.

— Выгонишь его?

— Не знаю… Ничего пока не знаю!

Да, председатель «Партизана» теперь действительно не знал, что ему делать с главным агрономом.

Гуннар был зол на всех и вся. Ну конечно, прежде всего на Освальда. Ловко надул его, бывшего разведчика, бессовестно использовал его доверие, его имя. Гнать его! Гнать из партии, снимать с работы! Казалось бы, ясно. Но перед глазами возникало живое, доброе лицо Освальда, припоминалось, с каким завидным рвением брался он за труднейшие дела, умело распоряжался, ладил с людьми. Что же, это не в счет? Не перекрывает вины? Но вся ли его вина открылась?..

Словно угадав его мысли, Хельми сказала:

— Не ищи ты больше того, что известно. Не надо. Хоть и струсил Освальд, а убийцей стать не мог. Еще подумай: если бы он признался во всем тогда? Что было бы?.. Может, и прав, что скрыл, чтобы честно работать? У каждого своя судьба — ее надо понять…

«Ну и ну! — думал Гуннар. — Прав ли был Освальд, скрывая прошлое? Что за глупый вопрос! Откуда в Хельми это всепрощение? К чему сегодня эти рассуждения о гуманном отношении к людям, которые волею судьбы оказались не там, где должны бы быть? И вообще, при чем тут судьба? Разве человек не сам определяет свою судьбу?..»

Сегодняшний разговор в правлении был прелюдией к тому, что должно было произойти в понедельник на партийном собрании. Гуннар пожалел, что жена состоит на учете в парторганизации колхоза. Как-то она поведет себя? И как должен держаться он сам? Какова его собственная позиция? Считать ли виной Освальда только доказанную вину? Судить за нее строго, но вернуть доверие, или рассудить по-другому: кто солгал однажды, может солгать и ныне? Однако нельзя бить человека подозрениями, не по-советски, не по-ленински это. Но как работать с тем, кому не веришь в самом главном, в самом святом?..

Трудно было Гуннару. Непривычно, неслыханно трудно.

А Видрика Осила серьезно беспокоило настроение многих колхозников. Особенно тех, кто не видел войны, знал ее только по книгам и кинофильмам. Для них прошлое жило в каком-то ином измерении, было только историей, памятью отцов, а не сегодняшней болью. Человек, солгавший четверть века назад под страхом смерти, охотно прощался ими, а убийцы и палачи, казалось им, если и живут еще, то где-то далеко, не в нашей стране, и во всяком случае не рядом, да и выглядят совсем иначе.

— Надо смотреть на все философски, — говорил парторгу, растягивая слова, словно прислушиваясь к ним и любуясь своим красноречием, зоотехник Кадастик — вчерашний студент-отличник. — Война, конечно, была временем суровых испытаний и лакмусовой бумажкой, обнаруживающей порой пятна на совести. Так ведь и на солнце тоже есть пятна!..

— Это что же, философия оправдания подлости?

— Это диалектика единичного и общего, личности и обстоятельств, — отвечал Кадастик туманно. — Надо учитывать равно то и другое. В нынешних обстоятельствах Освальд Сирель величина со знаком «плюс».

— Если совесть человека зависит от обстоятельств, значит, он приспособленец. Это еще в лучшем случае! — отрубил Видрик.

Да ведь отрубить — не убедить!

Не убедить и Акселя Рауда, который при немцах был мальчиком на побегушках у богатого дяди, не испытал на своей шкуре всех прелестей «нового порядка».

А жена председателя? Кажется, умная женщина, безусловно честная, наша до мозга костей. Но и она не хочет думать о том, что настоящее определяется и прошлым, что будущее на всепрощении не построишь.

…Видрика с военных лет мучили сны. Да в сущности, один повторяющийся сон: разрывы бомб, вой включившего сирену пикирующего бомбардировщика в чистом голубом небе, прямо над головой. Траншея мелка, земля с бруствера осыпается под ноги. Он, Видрик, пытается открыть полузаваленную дверь в блиндаж, ему удается оторвать несколько изрубленных осколками толстых кусков доски, но ржавые железные перекладины держат крайние доски. А немцы уже тут, в траншее, они хватают упирающегося Видрика и ведут на расстрел. «Не скажу ни слова, смерть — это один миг…» — думает Видрик и молча отводит рукой мешок, который хотят набросить ему на голову.