Он встречается с Каролиной. Рюольц возвращается в Неаполь, она свободна. Она «обещала мне месяц счастья в прекраснейшей стране в мире; но он продолжался двумя неделями больше». «Целых полтора месяца два человеческих существа представляли собой единое целое — одно сердце, общее дыхание». В этом состоянии возбуждения, на веки вечные, решен вопрос о будущем браке и отъезде Александра. Каролина остается, у нее еще несколько спектаклей в Опере. Приходит сперонар. Александр всходит на борт. Душераздирающее прощание. Ветер стихает. Судно лежит в дрейфе. Александр по-прежнему в состоянии потрясения от прошедших недель: «Я провел одну из тех восхитительных ночей, когда в полную силу наслаждаешься всеми чудесами природы: высокое небо, прозрачное море, роскошное, полное звезд, ароматы взморья и прилива, трепетанье невидимого вокруг реального; казалось, все разом соединилось, дабы заставить меня забыть о том, что я только что потерял, или же, напротив, осознать, что лишь потерянного мне недостает для полного и исключительного счастья».
Утром в лодке приплывает Каролина, она наделяет экипаж холодным мясом, вином. Матросы устраивают праздник, танцуют, Каролина поет, последняя ночь любви. Поднимается ветер, лодке пора возвращаться в порт. Александр смотрит, как удаляется от него Каролина, стоящая во весь рост на корме и простирающая к нему руки. «Никогда больше я не видел ее, и вот уже двадцать лет миновало с тех пор, но никогда ни малейшая тень не омрачала великолепия этих полутора месяцев, проведенных в Палермо». Само собой разумеется, он не даст хода проекту супружества, несмотря на все более отчаянные письма, которые она будет ему посылать. Кое-кто скажет, и первая — Каролина, что он подпал под власть Иды. Но сказать так — значит вовсе его не знать. Дабы сохранить нетронутой чистоту этой пламенной любви и дабы красота ее не поблекла в прозе будней, ему было необходимо разорвать с Каролиной навсегда, потому что подобная история «только раз случается в жизни».
Живя в Палермо, Александр не только наслаждался любовью, вином и свежей рыбой. Он, кроме того, покупал, в буквальном смысле этого слова, страшные истории у одного известного сводника. Пополняя их запас и в других местах. Однажды он обедал с вице-королем, один из сыновей которого исполнял обязанности супруга при герцогине Беррийской. Сей достойный муж только что прибыл, чтобы присутствовать на похоронах маленькой девочки, родившейся во время пленения герцогини в Бле, то есть ребенка, которого он зачал на расстоянии. Александр, конечно же, не упускает возможности нанести почтительный визит в часовню, где крестили Фердинанда, который в это время усмирял Алжир, и мы уже знаем, с каким результатом, и просит Жанена тщательно зарисовать это историческое место. Но наиболее сильное впечатление — от посещения «сумасшедшего дома», открытого филантропом бароном Пизани. Этот сторонник прогресса упразднил палки и цепи. В терапевтических целях он занимается со своими пациентами ручным трудом, музыкой, танцами и психодрамой. И хотя Александр и утверждал, что «одно из зрелищ, которое я менее всего могу выносить и от которого более всего страдаю, это зрелище безумия», но на самом деле безумие его зачаровывает, как в Палермо, так и во Франции, где он бывал в Шарантоне. Мы видим, как он на равных с больными становится участником их бреда. Например, пациенту, который воображал себя Данте и у которого были проблемы с написанием «Ада», он подсказал несколько стихов. Генерал страдал маниакально-депрессивным психозом, как в будущем будет страдать и сын Александра, сам же он ускользает от настоящего безумия с помощью легкой прививки мании величия, свойственной, разумеется, каждому писателю, но у него достигшей степени гениальности. Отсюда эта ненасытная потребность в активных действиях, в путешествиях, в женщинах, в творчестве и разнообразии жанров.
В самом деле, стоило исчезнуть Каролине, как, заполняя «пустоту, оставленную в самом центре мысли моей этой белой и призрачной фигурой беглянки Нормы», он принимается за работу, за прежнее свое дело как противоядие против печали. Когда он прибывает в Мессину, план «Пола Джонса» уже готов[168]. И пока из-за встречного ветра сперонар остается на приколе, Александр на пляже, «в трех лье от Сциллы и неподалеку от пучины Харибды» за восемь дней сочиняет драму. Вернувшись в Неаполь, он пройдется по тексту рукой мастера, прежде чем прочесть его (с огромным успехом) тенору и композитору Луи Дюпре, знаменитой Малибран и… Рюольцу, который не слишком на него сердит!
А пока что он осматривает Калабрию, попадает в землетрясение и под проливные дожди. В Баусо, деревне Паскаля Бруно, он собирает о жизни разбойника дополнительные сведения плюс к тем, что дал ему Беллини. Ему показывают разрушенный дом Бруно. А дальше, наверху, на стене, окружающей замок барона, железную клетку, в которой находится «череп, выбеленный тридцатью пятью годами солнца и дождей; это череп Паскаля Бруно». Новое расследование в Пиццо, где был расстрелян Мюрат. Александр записывает все, уверенный, что это ему непременно понадобится. В Вене он узнает о внезапной смерти Беллини. Он в шоке: «Я вспоминал его прекрасные белокурые волосы, его ласковые глаза, его меланхолическое выражение; я снова слышал, как он говорит со мной по-французски, так скверно и с таким очаровательным акцентом». Он перечитывает его материалы о Паскале Бруно, из несостоявшейся оперы родится превосходный роман.
Вернувшись в Неаполь в начале ноября, Александр и Жаден простились с матросами сперонара, они прожили вместе почти три месяца, «к моменту прощания все стали нашими друзьями; принимая жалованье, капитан плакал; плакали и матросы, получая свои чаевые, и мы, пусть Бог мне простит! как ни старались с помощью отчаянных усилий сохранить достоинство, плакали тоже».
Те два дня, что Александр провел в Неаполе, вдохновят его семь лет спустя на создание настоящего шедевра — «Корриколо», так называлась повозка с лошадью, на которой он объезжал город и его окрестности. Он нанял ее для себя одного, хотя в принципе это общественный транспорт, который «может взять от двенадцати до пятнадцати человек».
«Прежде всего и почти всегда в середину садится толстый монах, образуя центр человеческой общности, влекомой корриколо, подобно этим круговоротам из душ людских, которые видел Данте, следуя за стягом в круге первом. На одном колене держит он какую-нибудь свеженькую кормилицу из Аверсы или Неттуно, а на другом какую-нибудь хорошенькую крестьяночку из Баколи или Просиды; по обе стороны от монаха, между колесами и каретным кузовом стоя располагаются мужья этих дам. Позади монаха на цыпочках возвышается хозяин, или возница упряжки, левой рукой держа вожжи, а правой длинный хлыст, с помощью которого достигает он одинаковой скорости каждой из двух своих лошадей. За ним, в свою очередь, группируются, подобно лакеям из хорошего дома, два-три лаццарони, которые запрыгивают, спрыгивают, сменяют друг друга, постоянно обновляясь, причем, никому и в голову не приходит спрашивать у них плату в обмен на оказанную услугу. На обеих оглоблях помещаются двое мальчишек, подобранных на дороге Торре дель Греко или Пуццоле, сверхштатные чичероне по древним достопримечательностям Геркуланума и Помпей, незарегистрированные гиды по развалинам Кум и Байи. Наконец, под осью экипажа, между колесами, в сетке с большими ячейками, раскачивающейся из стороны в сторону и снизу вверх копошится нечто бесформенное, которое смеется, плачет, вопит, стонет, поет, зубоскалит, и которое невозможно даже и различить в пыли от лошадиных копыт: это трое-четверо детей, неизвестно кому принадлежащих, неизвестно куда направляющихся, неизвестно чем живущих, оказавшихся там неизвестно как и неизвестно почему там остающихся».
И весь этот толстый, в пятьсот страниц, том — в том же духе. Потому что Александр влюбился в город. Если «Флоренция — край удовольствия, Рим — край любви», то Неаполь — «край ощущений». Оттенки цветов, запахов, кишение улочек, анекдоты, описания и новеллы чередуются в ошеломляющем ритме. Никогда еще не демонстрировал Александр такого таланта рассказчика, такого юмора и такой словесной акробатики.
