Труднее всего обстояло дело с палестинским вопросом, в котором самым жестким образом сталкивались британские, арабские и еврейско-сионистские интересы. Искусство Британской империи, в которое Черчилль внес свой вклад в 1922 году в виде названной его именем «Белой книги», в течение последующих двух десятилетии заключалось в лавировании и непрерывных софизмах, сводившихся к желанию представить обещание, данное в 1916–1917 годах одновременно сионистам и арабам, на одну и ту же территорию, как документ, согласованный с обеими сторонами. Черчиллевская «Белая книга» была классическим документом этой политики проволочек; она подтверждала права обеих сторон и не удовлетворяла никого, кроме автора этого документа. Таким образом, проблема продолжала оставаться нерешенной. Но как бы ни стремился Уинстон Черчилль как представитель британской имперской политики избежать открытого конфликта с исламским миром, он в то же время никогда не отрицал своих теплых симпатий делу сионизма. Он издавна входил в круг друзей доктора Хаима Вейцмана, идея которого о британско-еврейской общности интересов произвела на него большое впечатление. Прежде всего это был стратегический аргумент в пользу безопасности британских коммуникаций с Индией, проходивших по территории верного Англии еврейского государства в Палестине; после того как в России разразилась Октябрьская революция 1917 года, в Англии появился страх перед революционно-разрушительным потенциалом «холодного семитского интернационализма». Черчилль заговорил об этой опасности в одной из газетных статей, которая была опубликована 8 февраля 1921 года под многозначительным заголовком «Сионизм против большевизма», в которой он указывал на всемирно-исторический шанс, который давал возможность еврейскому народу реализовать свой потенциал, прежде чем он — как на родине погромов, России, — превратится в носителя всемирного движения переворотов. Он сам всеми силами способствовал образованию еврейских поселении в Палестине, поддерживая прежде всего в 1921 году проект электрификации, автором которого был его друг Пинхас Рутенеорг. Этим были заложены предпосылки для экономического развития страны и массового переселения евреев. Несмотря на то, что в течение тридцати лет он был в правительстве парламентским рупором сионистского лобби, Черчилль стал подвергать жестокой критике палестинскую политику своих преемников после того, как сам перестал представлять правительство и не нес ответственности за ближневосточные проблемы. Он все же испытывал глубокое чувство вины за британское «предательство», отразившееся в Декларации Бальфура, вышедшей в ноябре 1917 года. Не переоценивая значения отдельных свидетельств, небезынтересно знать, как сам Черчилль рассматривал двадцать лет спустя свою собственную позицию по еврейскому вопросу и сионизму. В неофициальной обстановке 8 июня 1937 года он сказал доктору Вейцману в присутствии просионистски настроенного лейбористского лидера Эттли и либерала Синклера: «Да, мы все виноваты. Вы (т. е. д-р Вейцман) знаете, что можете нами располагать… и то, что Вы скажете, имеет для нас значение. Если Вы потребуете от нас, чтобы мы боролись, то мы будем бороться, как тигры». Эта точка зрения могла стать причиной того, что все биографы Черчилля обходят молчанием его комплекс иудаизма и сионизма. Оскар Рабинович, уполномоченный Всемирного еврейского конгресса, в 1956 году использовал этот «удивительный и примечательный факт», заявив, что «именно эта страница вырвана из книги жизни Черчилля». Он сделал этот факт основой своего собственного исследования, в котором назвал Черчилля «одним из самых больших друзей, которых имел еврейский народ в течение всей его долгой истории». Однако, учитывая британские интересы в арабском мире, вклад Черчилля в первый период создания государства Израиль и позже, когда этот процесс затянулся почти на три десятилетия, остается неясным и спорным.
Была еще одна не менее острая проблема, требовавшая срочного решения. После первой мировой войны, которая не в последнюю очередь была выиграна благодаря провозглашенному лозунгу права народов на самоопределение, сразу же после декабрьских выборов 1918 года с прежней остротой встал ирландский вопрос. Вопреки распространенному мнению Черчилль не внес значительного вклада в его тогдашнее решение, а напротив, скорее способствовал обострению конфликта, сходного с гражданской войной. На него, как на военного министра, была возложена задача создания войск особого рода, которые должны были отвечать террором на террор. Как «черные и коричневые» эта кучка наемников получила печальную известность благодаря их бесчинствам и насилиям, несмотря на то, что они находились под защитой военного министра. В кабинете и перед общественностью он больше для вида говорил о жестокостях и немилосердных репрессиях. В то время Черчилль был решительно настроен против партизанской войны. После того как он стал министром колоний, наконец-то по поручению Ллойд Джорджа он провел переговоры с лидерами «Шин фейн», но и тогда он не скупился на солидные угрозы, раздраженный тем, что ему не удавалось добиться уступок от побежденного противника. Снова и снова, до последней минуты, он порывался применить насильственные меры, схватить рукоятку «боевого молота», который должен был урезонить мятежников. Переговоры на равных явно были неприемлемы для него, и когда 6 декабря 1921 года ирландские лидеры приняли, наконец, договор о разделе в значительной мере на английских условиях, он рассматривал это как триумф его «политики силы».
1921 и 1922 годы в общем и целом прошли для Черчилля достаточно успешно. Однако это продолжалось недолго: до того времени, пока его безрассудная смелость не привела правительственный корабль не только к качке, но и крушению. Повод — соответственно в арабском или ирландском вопросе — был незначительным, но стало очевидно, что коалиционный кабинет Ллойд Джорджа израсходовал свой запас терпения, который консерваторы как правящая партия могли разрешить ему. Падение правительства было вызвано международным кризисом, порожденным греко-турецкой войной 1921–1922 годов. В победном продвижении турецких войск, наступающих на «нейтрализованные» Дарданеллы, и в стоящем под Чанаком британском гарнизоне Черчилль усмотрел вызов империи, которому «ты должен противостоять, если не хочешь погибнуть». Конечно, он был не единственным членом кабинета, который ради еще большей военной славы Британии поддавался военной эйфории, но не подлежит сомнению, что он подогревал настроения внутри и вне кабинета особо воинственными откровениями. Наконец, ему принадлежит относящееся к 15 сентября 1922 года ультимативное требование к туркам, в котором содержится угроза военного вмешательства государств-доминионов. Благодаря мудрости местных британских военачальников этот ультиматум не был передан и таким образом была устранена угроза войны. И все же чанакская афера, в которой Франция заняла противоположную позицию, означала смертельный приговор для кабинета Ллойд Джорджа и второе Галлиполи для Черчилля. Консервативный Карлтон-клуб постановил в достопамятном вотуме распустить коалицию и вынудить таким образом становившегося все более нелюбимым премьера подать в отставку. Так для Англии закончилась эра Ллойд Джорджа; возвратиться «уэльскому чародею» больше не удалось.
Всеобщие выборы в ноябре 1922 года стали началом конца либералов как одной из двух крупных парламентских партий; казалось, что они означали и конец политической карьеры Черчилля. Его выборный округ Данди, который в 1918 году большинством в 15 тысяч голосов послал его в Вестминстер, пройдя сквозь бурную выборную борьбу, готовил ему разгромное поражение. Даже он, старый боец, был поражен размерами «фанатической ненависти», которая выплеснулась на него. И только то, что он находился в состоянии выздоровления после перенесенной операции аппендицита, оградило, по его мнению, от вульгарных проявлений гнева и рукопашных разборок. Почти в тот же день спустя 22 года после начала его политической карьеры ему казалось, что все пропало: работа, место в парламенте, политическая родина. Но были ли либералы, прижатые к стенке молодой партией лейбористов, для Черчилля действительно политической родиной? Уже в течение значительного времени он сомневался в политическом будущем «национал-либералов» Ллойд Джорджа; все чаще его раздражали партийное мышление и партийная дисциплина, и уже в 1921 году он намеревался положить конец «бессмысленному партийному спору», воплощая в жизнь свою давнюю любимую идею создания объединенной либерально-консервативной партии. Созданная внутри «партии центра» коалиция всех поддерживающих государство сил должна была покончить раз и навсегда с внутрипартийными распрями и привлечь внимание к чему-то действительно важному. И тогда, и позже он не скупился на проявления презрения и иронии, видя склоки «этих мелких душ», считая это не законом демократического государства, а демонстрацией фрак-ционализма политических пигмеев. Но где таилось это волшебное слово, этот пароль, под которым можно было собрать весь народ? «Имперская дань предпочтения» — идея, которую заронил ему в сердце его друг Бивербрук, — привлекала мало, уж лучше он будет «свободным либералом и антисоциалистом» в свите Асквита на выборах в декабре 1923 года. Но и таким путем нельзя было добиться мандата от Лестера. Когда же либералы Асквита помогли прийти к власти правительственному меньшинству лейбористской партии, он все же окончательно порвал с ними в январе 1924 года, и у Бивербрука сложилось впечатление, что он (Черчилль) был готов к любой авантюре, которая могла бы вернуть его в Вестминстер. В борьбе против «социалистической опасности» и «русских волков» от рабочей партии он нашел то самое волшебное слово, пароль, который был ему так нужен. «Я думаю только об одном, — писал он 7 марта 1924 году лидеру консервативной партии Стэнли Болдуину, — как собрать и объединить все силы перед предстоящим натиском социализма».
