Несмотря на эту практику по отношению к японцам, в США и на Филиппинах действовала либеральная установка, заключенная в законе о торговых договорах, которая в тридцатые годы обосновала внешнеторговый политический контракт с теми государствами, которые устанавливали статус-кво, как он был заложен в Версальском и Вашингтонских договорах после первой мировой войны (1922) в военном, экономическом и идеологическом понимании Германией, Японией и Италией. Японцы дискриминировали американскую торговлю в Маньчжурии, и каждая дальнейшая экспансия грозила сократить влияние США в Восточной Азии. Не позднее чем с 1934 года американцам стало ясно, что нацистская Германия и фашистская Италия избрали совершенно противоположную политику, соответствующую их собственной торговой политике, потому что эти государства внешнюю экономику подчинили как часть плановой экономики примату политико-милитаристской цели, вооружению и подготовке к войне и пытались, насколько возможно, сделать ее независимой от мирового рынка, а необходимое сырье приобретать все же путем двусторонних обменных соглашений. Американское правительство очень скоро стало понимать, что таким путем не только резко упадет товарооборот с Германией и Италией, но оба эти государства вместе угрожали экономической позиции США в Юго-Восточной Европе, Германии, а отсюда и — что особенно опасно — в Южной Америке. Если торговая политика Японии, по меньшей мере до 1937 года, значительно отличалась от германской и итальянской, то, по мнению США, все три государства проводили антилиберальную политику, которая закрыла «открытые двери» и лишила американцев шанса на свободную торговлю. Торговый контраст был поэтому важным фактором все ухудшающихся отношений между США и этими тремя государствами.
Предшествующая внешняя политика и таможенная политика правительства Японии были знаком внутриполитически обусловленного ограничения свободы действий Рузвельта в вопросах внешней политики. Это стало еще очевиднее, когда мировая политика с 1935 года из-за экспансионистской завоевательной политики Германии, Японии и Италии оказалась в ситуации набирающей темпы кризиса и страстных принципиальных дебатов о правильности реакции США. С середины тридцатых годов этот вопрос все больше становился господствующей темой американской внешней политики. Что же оставалось делать США, если Муссолини в октябре 1935 года напал на Эфиопию, если гитлеровская Германия в марте 1936 года заняла Рейнскую область, в июле 1936 года началась испанская гражданская война, в октябре 1936 года германо-итальянский договор привел к созданию «оси Берлин — Рим», в ноябре 1936 года Япония и Германия подписали антикоминтерновский пакт, в июле 1937 года Италия присоединилась к антикоминтерновскому пакту, в марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию? Как должны были реагировать США, если 29 сентября 1938 года Гитлер Мюнхенскими соглашениями нарушил баланс сил в Европе, японский премьер-министр Коноэ после захвата китайских северных провинций и всех важных прибрежных городов японскими войсками 3 ноября 1938 года объявил о «новом порядке», немецкие войска в марте 1939 года вступила в Чехию и Мемельскую область, Италия в апреле 1939 года захватила Албанию, Германия и Италия в мае 1939 года заключили военный союз «Стальной пакт», мир был поражен заключенным 23 августа 1939 года германо-советским договором о ненападении, а 1 сентября нападением на Польшу началась европейская война? Затрагивали ли такие события, которые разыгрывались в трех — шести тысячах морских миль от берегов США, национальные интересы настолько сильно, что нужно было помогать жертвам нападения или даже по возможности во второй раз в течение жизни одного поколения вступить в мировую войну? Не лучше ли было для Америки воздержаться от войны в Европе и Азии или даже принять все меры для страховки, чтобы нежелательное или даже провоцируемое вмешательство стало невозможным?
У большинства американцев угрожающее развитие в Европе и Азии усиливало желание по возможности полной изоляции от этих событий, гарантии неповторимости вступления в войну, как это было в 1917 году. Новые агрессии обеспокоили народ, который был намерен не повторять свою собственную историю, конкретно — вступление в первую мировую войну, и из этого извлечь изоляционистские уроки для будущего.
Летом 1933 года сильное, разочарованное неудачами Женевской конференции по разоружению движение за мир в пропагандистской кампании потребовало проверки американской военной промышленности и торговли оружием в первой мировой войне. Следственный комитет под председательством сенатора Нал с сентября 1934 года шокировал общественность данными о том, что военная промышленность, банкиры и торговцы оружием — «торговцы смертью» — получали огромные прибыли от продажи оружия. Все больше американцев убеждались в том, что Уолл-стрит втянул нацию в первую мировую войну.
Законные выводы последовали очень быстро. В апреле 1934 года конгресс запретил американским гражданам помогать странам, которые не рассчитались с долгами. Это были все должники — вплоть до Финляндии — со времен первой мировой войны, особенно Англия, Франция и Италия. В августе 1935 года первый закон о нейтралитете обязал президента в случае войны наложить эмбарго на продажу оружия всем государствам, участвующим в войне. Кроме того, он должен указать всем гражданам на то, что, совершая поездки на кораблях воюющих наций, они подвергают себя опасности. Опыт абиссинской и испанской гражданских войн побудил конгрессменов к дальнейшим ужесточениям. В феврале 1936 года конгресс издал второй закон о нейтралитете и ужесточил одновременно постановления об эмбарго на оружие, при этом он обязал президента распространить эмбарго на каждую нацию, которая вступила в войну. Одновременно был наложен запрет о выдаче государственных займов странам, ведущим войну. Однако радикальным изоляционистам эти гарантии против возможного вступления в войну показались недостаточными. Они хотели не только прекратить торговлю оружием, но и порвать торговые отношения США со странами, находящимися в состоянии войны, так как, по их мнению, США с 1914 года приковали свою судьбу золотыми цепями к западным союзникам. Против этого ущерба, грозящего для всей внешней торговли с воюющими нациями, свой мощный протест заявили экспортеры. Наконец все сошлись на одном решении, так называемой уступке «Cach and Carry»[8]. Согласно этой уступке государствам должно было быть разрешено все товары, за «исключением оружия смерти», покупать в США, если они, перед тем как покинуть американские гавани, путем уплаты наличными перешли в собственность иностранцев и были переправлены на их собственных кораблях.
Эта оговорка стала составной частью третьего бессрочного и самого строгого закона о нейтралитете в истории США от 1 мая 1937 года, в котором чрезмерно недоверчивый к президенту конгресс по вопросам внешней политики еще больше сузил свободу его действий. Президент мог теперь только констатировать, что нации находятся в состоянии войны. Если эта установка была принята, то поле деятельности Рузвельта ограничивалось лишь принятием решения, предоставлять на два года уступку или нет. Все другие запреты после такого заявления президента входили в силу автоматически: беспристрастный запрет на вывоз оружия, боеприпасов и военного снаряжения; запрет займов, запрет американским гражданам путешествовать на кораблях воюющих стран, запрет американским судам перевозить оружие в воюющие государства, запрет на вооружение американских торговых судов.
Общим знаменателем изоляционистов было строгое ограничение жизненно важного, а значит, защищаемого силой оружия национального интереса США, распространяемого на Западное полушарие и островные владения в Тихом океане. США должны были, как и в XIX веке, служить примером, но и остерегаться того, чтобы еще раз не сыграть роль мирового жандарма. Чтобы там ни происходило в Европе и Азии — до тех пор, пока США и Западное полушарие не подвергнутся нападению, новое вступление в войну нельзя оправдать. Беды США, которые последовали бы из еще одного военного вмешательства, особенно в европейские отношения, были бы больше, чем последствия победы стран оси. Первая мировая война и ее последствия были убедительным примером для многих изоляционистов полной бесполезности устанавливать то, что произошло в старой, по их мнению, морально растленной и потрясенной постоянными войнами Европе. Не было бы войн в Европе и Азии, ничто не грозило бы безопасности, благосостоянию, демократическим учреждениям и идеалам страны.
