Пятого августа 1944 года «Белинкова Аркадия Викторовича, 1921 г. р., урож. гор. Москвы, еврея, гражданина СССР, обвиняемого по статье 58–10, ч. 2 УК РСФСР Особое Совещание постановило заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 30 января 1944 года».
Потом, в мае 1951 года, уже в Карлаге Военный трибунал войск МГБ Казахской ССР добавил ему ещё десять лет с последующим поражением в правах на пять. Однако тут же трибунал оговорился и добавил ещё — до двадцати пяти.
Потом у Белинкова случилось всякое — когда он вернулся в 1956-м, долго не мог найти работу.
Много лет спустя, 19 июля 1962 года, Чуковский записал в дневнике: «Трагично положение Аркадия Белинкова. Он пришёл ко мне смертельно бледный, долго не мог произнести ни единого слова, потом рассказал со слезами, что он совершенно лишился способности писать. Он стал писать большую статью: „Судьба Анны Ахматовой“, написал, по его словам, больше 500 стр., потом произошла с ним мозговая катастрофа, и он не способен превратить черновик в текст, пригодный для печати. — Поймите же, — говорит он, — у меня уничтожили 5 книг (взяли рукописи при аресте), я не отдыхал 15 лет — вернувшись из ссылки, держал вторично экзамены в Литер. И-туте, чтобы получить диплом, который мне надлежало получить до ареста (тогда он уже выдержал экзамены), — тут слёзы задушили его, и он лишился способности говорить. Я сидел ошеломлённый и не мог сказать ни единого слова ему в утешение. Он дал мне первые страницы своей статьи об Ахматовой. В них он говорит, что правительство всегда угнетало и уничтожало людей искусства, что это вековечный закон — может быть, это и так, но выражает он эту мысль слишком длинно, и, в конце концов, она надоедает и хочется спорить с нею. Хочется сказать: а „Одиссея“? а „Война и Мир“, а „Ромео и Джульетта“, а „Братья Карамазовы“».
Потом Белинков извилистым путём бежал в США — такие побеги были редки, и об этом говорили глухо. Говорят, что за побег на него завели новое дело, но, кажется, оно до сих пор не найдено — известен только его трёхзначный номер.
Литературовед Белинков был очень непростой человек.
Ключевое слово в его понимании было — «ненависть».
Он ненавидел советскую власть — и ему было за что её ненавидеть.
Однако тут есть беда, которая всегда сопутствует даже оправданной ненависти.
Ненависть не созидательна, вот в чём дело.
В старых сказках для оживления героя используют две жидкости.
Сначала льют мёртвую воду, а затем — живую.
Мёртвая вода уничтожает раны, а живая — заставляет его сердце биться.
Нельзя питаться одной только мёртвой водой.
Но и у Белинкова была своя правда, когда он, горя огнём ненависти, писал:
«Когда я упрекаю Сергея Эйзенштейна за „Ивана Грозного“ или поношу Виктора Шкловского за книги, в которых он оплевывает всё хорошее, что сделал в молодости, то не нужно укорять меня за фантастическую ограниченность, за то, что я такой же, как и те, кто вызывает у меня отвращение, только наоборот, и за глубокое равнодушие к прекрасному искусству… Меня просят простить Эйзенштейна за гений, Алексея Дикого, сыгравшего Сталина после возвращения из тюрьмы (лагеря, заключения), за то, что у него не было иного выхода, Виктора Шкловского за его прошлые заслуги и особенности характера, Илью Эренбурга за статьи в „Красной звезде“ во время войны, Алексея Толстого, написавшего „Хлеб“, пьесы об Иване Грозном и много других преступных произведений, за брызжущий соком истинно русский талант, простить Юрия Олешу за его метафоры и несчастья.
Мне советуют это друзья, люди, которых я люблю, которым нравится то, что я пишу, с которыми мы не расходимся в самых главных вопросах истории, социологии, географии, искусства, политики: мы не спорим о том, что Екатерина II правила с 1762 по 1796 год, что демократия лучше, чем тирания, что Либерия расположена на атлантическом побережье Африки, что драматургия Чехова ещё ждёт своего подлинного воплощения и что на современных государственных деятелях лежит огромная ответственность за сохранение мира.
Я внимательно прислушиваюсь к мнению своих друзей и готов послушаться доброго совета.
Простим гениального Эйзенштейна, прекрасных актёров и писателей — Виктора Шкловского, Илью Эренбурга, Алексея Толстого и Юрия Олешу. Простим всех и не забудем самих себя. Простим и станем от этого ещё возвышеннее и чище.
Только зачем всё это? Ну, простим. Ну, станем возвышеннее и чище. Но будет ли это научно? Я ведь писал о том, что они негодяи и предатели, не потому, что вот лично у меня Алексей Толстой отобрал рубль. Наоборот, когда меня арестовали, он даже пытался помочь мне, чего старательно избегали другие, объясняя многое сложностью международного положения. Я пишу о том, что они негодяи, именно потому, что это научно, а для науки мы готовы на всё. И вот для науки я заявляю, что дело не в прощении, о котором меня все просят, в том числе и беззащитные женщины, немощные старики и малые дети, а в том, что без науки нельзя объяснить причины падения и гибели русской интеллигенции.
Вы хотите защитить этих прекрасных людей и себя тоже, а ведь это к науке отношения не имеет. Защищая и требуя от меня душевной щедрости и понимания, вы мешаете понять и объяснить, почему десятилетиями уничтожается русская интеллигенция, разоряется крестьянство, обманываются рабочие, почему десятилетиями проливается кровь людей, которых подозревают в том, что они что-то поняли, и тех, кто никогда ничего не понимал и проливал кровь других вместе с вами, почему развязываются гнуснейшие войны и заключаются бесстыднейшие союзы, почему происходит невиданное, неслыханное растление двухсотмиллионного народа.
Проливаемая кровь, растоптанная демократия, растление народа совершаются с помощью попустительства тех, кто всё понимает, или сделал вид, что его обманули, или дал себя обмануть. Никто не оказал сопротивления тогда, когда это было легче, чем не оказывать его, когда это грозило гибелью, и никто не оказывает его сейчас, когда это грозит только неприятным ощущением от тяжёлого вздоха председателя месткома. Но время уже упущено, и люди, которые безостановочно проливали кровь, лгали и растлевали, поняли, что без этого им не удержать захваченной власти, и поняли, что с вами они могут сделать всё, что им нужно, и уже сделали много.
<…> Я считаю, что необходимо бороться с Софроновым и Шолоховым, с которыми вы не боретесь. Но это невозможно до тех пор, пока люди не поймут, что сначала нужно победить предателей, которых так много под схимой страдальцев и чистоплюев, тех, кто испугался борьбы, застеснялся, струсил, перебежал и сдался»{215}.
Глава двадцать восьмая
БИТВА С ФОРМАЛИЗМОМ — РАНЕНЫЕ И УБИТЫЕ
Даже барометр географа повинуется указаниям Государя, что и говорить о пере историка.
Владимир Раевский
Актёр Михаил Козаков, живший в 1940-е годы в писательской пристройке в Ленинграде, вспоминал в книге «Третий звонок»:
«Ближайшим другом Бориса Михайловича <Эйхенбаума> был В. Б. Шкловский. „Шкловцы“, как их называл старый Эйх, Виктор Борисович и Серафима Густавовна, бывали в его доме всякий раз, когда приезжали в Ленинград. „Витенька с Симочкой приехали“, — радостно сообщал Эйхенбаум отцу.
Когда Борис Михайлович был за „компаративизм“ и „формализм“ изгнан из университета, Виктор Борисович сразу приехал в Ленинград. „Витенька“ отреагировал на „Боречкино“ изгнание следующим образом: войдя в квартиру, энергично разделся и, поздоровавшись с хозяином, быстро прошёл в его кабинет; ходил по кабинету взволнованный, взбудораженный, квадратный, широкоплечий; могучая шея, неповторимая форма бритой наголо головы, которая всегда напоминала мне плод в утробе матери. Он ходил, пыхтел, а потом, не найдя слов, схватил кочергу, стоявшую у печки, заложил за шею, напрягся и свернул пополам. Этого ему показалось мало! Он взял её за концы, крест-накрест, и растянул их в стороны! Получился странный предмет. Он вручил его Борису Михайловичу и, тяжело дыша:
— Это, Боречка, кочерга русского формализма.
И только после такой разрядки смог начать разговор со своим другом…
Старый Эйх очень переживал в те дни — и особенно болезненно — предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное»{216}.
