И мало имён соответствуют штабной карте-километровке, где обозначена отдельная могила 15 — это лист карты № 34–64 «Прейсишяс-Холлянд».
В другом документе читаем почти то же самое: «Шкловский Никита Викторович, гвардии старший лейтенант, 205 Гв. ЛАП 205 ЛАБр. 15 АД причина выбытия — погиб 08.02.1945»{210}.
А в приказе Главного управления кадров НКО (Народного комиссариата обороны) от 28 мая 1945 года № 1479 сообщается в той его части, что относится к Московскому облвоенкомату: «126. Шкловский Никита Викторович, командир батареи 206 лёгко-артиллерийского полка, 206 артиллерийской бригады. Погиб в бою. В Красной Армии с 1942 года… <…>
Лаврушинский пер., 17, кв. 45 (это опечатка — 47). Список вх. 015 949».
Причём то, что артиллерист переднего края, призванный в 1942-м, вообще дожил до 1945-го, было, увы, не обычной судьбой, а везением.
Если этот гвардии старший лейтенант прожил на фронте три года, значит, он быстро научился находить камни и прочие складки местности, за которыми можно прятать не только бабушку, но и орудие.
А служил он в лёгко-артиллерийском полку, где в батарее состояло по штату четыре 76-миллиметровые пушки ЗиС-3. Это, конечно, не совсем «сорокопятка», орудие калибра 45 миллиметров, что за короткую жизнь орудийного расчёта звалось «Прощай, Родина», однако старый советский фильм «Освобождение», несмотря на всю лакировку действительности, всё же даёт нам представление, что это была за жизнь.
Но укрытия кончаются. Это не детский рисунок, где легко спрятаться от волка.
Подробности гибели сына Шкловского неизвестны. Кто-то из сослуживцев рассказывал, что гвардии старший лейтенант Шкловский был убит в тот момент, когда умывался поутру, — случайным снарядом.
У писателя Виктора Курочкина есть книга «На войне как на войне» — о том как воюют мирные люди, и среди них нескладный лейтенант Малешкин. И именно на этом нескладном лейтенанте держится спасение товарищей, а потом он погибает.
Не героически и просто.
«Часа два спустя взяли Кодню. Танковый полк в ожидании отставшей артиллерии с пехотой занял оборону. Противник не пытался контратаковать. И только наугад постреливал из миномётов.
Экипаж Малешкина сидел в машине и ужинал. Мина разорвалась под пушкой самоходки. Осколок влетел в приоткрытый люк механика-водителя, обжёг Щербаку ухо и как бритвой раскроил Малешкину горло. Саня часто-часто замигал и уронил на грудь голову.
— Лейтенант! — не своим голосом закричал ефрейтор Бянкин и поднял командиру голову. Саня задергался, захрипел и открыл глаза. А закрыть их уже не хватило жизни…
Саню схоронили там же, где стояла его самоходка. Когда экипаж опустил своего командира на сырой глиняный пол могилы, подошёл комбат, снял шапку и долго смотрел на маленького, пухлогубого, притихшего навеки младшего лейтенанта Саню Малешкина.
— Что же вы ему глаза-то не закрыли? — сказал Беззубцев и, видимо поняв несправедливость упрёка и бессмысленность вопроса, осердился и надрывно, хриплым голосом закричал: — За смерть товарища! По фашистской сволочи! Батарея, огонь!
Залп всполошил немцев. Они открыли по Кодне суматошную стрельбу».
Так кончается книга Курочкина, и его персонаж не случайно убит за мирным делом.
Это только в плохих книгах герои гибнут, произнося жестяные гремящие речи.
На настоящей войне гибнут не персонажи, а живые люди.
Гибель сына — вот что по-настоящему надломило Шкловского.
А жизнь продолжалась.
Лиля Брик пишет в Париж сестре и Арагону: «Убит Витин сын, Никита. Моего отношения к Вите это не меняет»{211}.
Так всегда бывает — горе разливается по семьям, как вода по улицам после дождя. Где-то она высыхает, где-то нет.
Десятого декабря 1946 года Шкловский пишет Борису Эйхенбауму:
«Я не могу думать о Никите. Когда я думаю о нём, всё кругом ничтожно и мертво. Я живу.
Когда-то я поменял всё на семью. Нет сына.
Тысячу раз я примеряю и переделываю жизнь так, чтобы он не был там в Восточной Пруссии у Кёнигсберга, где его настиг осколок.
Я могу ответить тебе только плачем. <…>
Нашего поколения уже нет.
Я пишу, но не работаю.
Достал черновики работ по теории сюжета. Они лежат на столе. Смотрел Чехова. Но нет сил, и легче сидеть, опираясь руками о колени. Я всё могу, но не хочется. <…>
Итак, вот он, плоский берег старости.
Мир не переделан нами. Голос наш стал слишком громким для горла. Больно говорить.
Целую тебя, мой дорогой. Целую всех наших мёртвых. Будем жить».
Глава двадцать седьмая
ДОПРОС СТУДЕНТА
Совсем не фанатическая ограниченность и равнодушие двигают моё перо.
Юрий Белинков
Литературовед Белинков был очень непростой человек. И ключевое слово в его понимании было — «ненависть».
Не только его книга об Олеше теперь издана, изданы и малоизвестные вещи Белинкова. Фактически основой книги — «Распря с веком (В два голоса)»{212} — стал диалог Аркадия Белинкова и Натальи Белинковой. Диалог, получившийся сведением эссе литературоведа и статей его жены. Речь в нём идёт не только о литературе, а о соотношении времени и творчества: что рассыпается сразу, что размывается годами, а что остаётся наперекор безжалостному времени. Человек и власть, русский и заграница, Виктор Шкловский и Юрий Олеша — тем в этой книге много.
Но есть в ней и одна примечательная особенность — там помещена проза Белинкова, из-за которой он попал в лагерь: «Черновик чувств», а также «Печальная и трогательная поэма о взаимоотношениях Скорпиона и Жабы, или Роман о государстве и обществе, несущихся к коммунизму».
Сейчас эту прозу читать очень странно: с одной стороны, она совершенно не литературна, с другой стороны, такое впечатление, что у автора напрочь отсутствует чувство самосохранения. Не сбоит, а именно отсутствует.
Голос Белинкова — это голос, не похожий ни на чей другой. Голос одиночки, не вписывающийся ни в какую властную идеологическую концепцию, но также не вписывающийся в стилистику «классического» противостояния власти. Это совершенно не значит, что с Аркадием Белинковым нужно во всём согласиться — вовсе нет. Очень часто он в рассуждении идёт на поводу у какой-нибудь мифологической истории или неточной детали.
Но это не умаляет ценности самой его мысли. Она часто становится поводом для спора с ним, умершим ещё в 1970 году. Когда с мёртвыми писателями спорят — они как бы и не совсем мёртвые.
На исходе войны Белинкова арестовали и обвиняли в том, что он, «будучи враждебно настроен к советскому строю, в кругу знакомых лиц, высказывал свои антисоветские убеждения и клеветнические измышления о советской действительности и руководителях Советского государства, а также создал вокруг себя группу и написал ряд произведений антисоветского содержания».
Но одним из мотивов ареста был как раз Шкловский — лиса, продолжавшая жить в пушных магазинах. Нарком госбезопасности В. Н. Меркулов сообщал А. А. Жданову, что писатель Шкловский среди прочих говорит: «В литературе, особенно в военной журналистике, подбираются кадры людей официально-мыслящих, готовых написать под диктовку. Существует болезнь свежей мысли. Даже Эренбург мне жаловался, что установки становятся всё более казёнными. <…>
Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов всё настолько притупилось, что уже не чувствительны к ударам. И, в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет. Так зачем стараться, зачем избивать друг друга — так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза <советских писателей> и перед ними разбирали Федина, и разбирали мягко, даже хвалили, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой.
