Я ничего не понимал. Я заметался среди толпы:

— Товарищи! Товарищи... В чем дело?

Я хватал людей за локти. Кто-то грубо оттолкнул меня.

Толпа разошлась. Остались милиционеры, председатель колхоза и две женщины, молодая и старая — я уже понял: жена убитого и его мать.

— Видали? — сказал я председателю, понимая нелепость своего положения. — Ну и народ у вас. Разве так мы выявим убийцу?

И вдруг страшно, исступленно закричала молодая женщина:

— Чего выявлять!.. Сыч убил, окаянный! Будь ты проклят вовеки, ирод! — И она погрозила кулаком шиферной крыше, которая виднелась за густым садом. — Будь ты проклят... — Она не могла кричать больше, уткнулась в плечо пожилой, зарыдала.

Я увидел, как пожилая судорожно гладит ее по волосам, и почувствовал, что комок подступает к горлу.

— Нина, жена убитого, — сказал мне тихо председатель.

— А кто такой Сыч? — спросил я.

— Морковин. Григорий Иванович Морковин. Сыч — это кличка у него. Народ окрестил. Вот соседи они, Брынины и Морковины. У Брыниных одиннадцатый двор по улице, у Морковиных — двенадцатый. А эти яблони на колхозной земле, между ними. Лучше бы я их вырубил. — Председатель сжал широкой рукой скулы. — Миша-то у меня лучшим комбайнером был...

Сильнее запрыгали плечи Нины, она шептала в плечо свекрови:

— Сгубил мою жизнь... Как я теперя с двумя ребятишками... Без Мишеньки...

— Но почему вы думаете, что вашего мужа убил именно этот... Сыч? — спросил я.

Она посмотрела на меня с удивлением. И здесь я увидел, что эта женщина поразительно красива: огромные влажные глаза под черными, сведенными углом бровями, широкий рот, ослепительные зубы, гибкая, статная фигура, густые, тоже черные волосы, и то, что они были спутаны, рассыпаны по плечам, придавало ей что-то дикое, лесное; она была похожа на молодого сильного зверя, попавшего в клетку. И даже внезапное горе ничего не могло сделать с ее молодостью и красотой.

Да, она смотрела на меня с удивлением.

— Кто же еще мог убить? — сухо, отрывисто сказала она. — Он давно грозил. А сегодня утром на нас с вилами кинулся. «Запорю!..» — кричит.

— Расскажите, пожалуйста, как это было? — спросил я и поймал осуждающий взгляд председателя.

Что-то дрогнуло в лице Нины, еще темнее стали глаза.

— Ничего я не буду рассказывать! — Голос был истерическим. — Отстаньте вы все от меня! — И она побежала к своей избе, тоже под шифером, по другую сторону от лужайки с яблонями.

Тяжело пошла за ней свекровь, безмолвная и страшная в этом своем безмолвии; ноги она волочила по земле.

— Положеньице, — сказал я председателю. Никогда мне не было так плохо.

— У нас в колхозе, кроме Морковина, убить некому, — сказал Гущин. — Действительно, они давно враждовали. Михаил и Сыч. Вот что. Простите, не знаю, как вас...

— Морев. Морев Петр... Александрович. Следователь ефановской прокуратуры.

— Вот что, Петя. Можно, я так, попросту? Жатва у меня стоит. Я отлучусь на полчаса. Ну, на час. Распоряжусь только, людей расставлю. Приеду, расскажу все, что знаю.

— А где этот... Морковин? — спросил я.

— Да у себя дома. Куда он денется? — Гущин зло улыбнулся. — Не уйдет со своего двора.

«Что я буду делать целый час?» — подумал я и спросил:

— А кто последним видел убитого?

— Верно! — обрадованно сказал председатель; похоже, ему было неловко оставлять меня в бездействии. — Иван Грунев. Жарок по прозвищу. Напарником он у Михаила на комбайне. С зорьки вместе работали. Я вам его пришлю. А милиционеров заберу с собой. С утра здесь. Покормить ребят надо. Оба они из других деревень. Может, и вы проголодались?

— Нет, нет, спасибо.

Гущин и милиционеры ушли.

Было полдвенадцатого. Небо стало выше, сквозь туманную пелену просвечивало солнце. Парило. Пахло сеном. Только теперь я увидел: поодаль от яблонь стоял аккуратный стожок сена.

Я огляделся вокруг. Три яблони между враждующими дворами. За огородами поблескивала река. Слышался стук топора. Сонно, мирно. Что произошло здесь рано утром?

Я посмотрел на крышу Морковиных. Там убийца? Но разве это логично, чтобы он никуда не ушел, не скрылся? А может быть, уже скрылся? Что-то не поддающееся моему пониманию было во всей этой ситуации. Час времени. А убийца на свободе. Если, конечно, Морковин убийца.

«Начнем», — сказал я себе и пошел к избе, что виднелась за садом.

От улицы усадьбу отгораживал высокий тесовый забор. Я долго открывал калитку — была какая-то хитрая щеколда.

«Немедленный арест возможен в двух случаях, — думал я, шагая по тропинке через зеленый дворик. — Первое: Морковин признается в убийстве. Второе: есть свидетели, которые видели сам акт убийства... Акт», — выругал я себя.

Я подходил к старой избе с маленькими, слепыми окошками под шиферной, видно, сделанной недавно крышей.

В окне мелькнуло чье-то белое лицо. Я постучал. В избе было тихо.

— Войдите! — сказал мужской голос.

В сенях было темно, пахло куриным пометом; в углу белели гуси и недовольно гоготали. Из-под ног метнулся рыжий кот и исчез в ослепительном проеме двери.

Глаза привыкли, я увидел дверь.

В комнате было накурено. Первое, что я увидел, была большая белая печь, задернутая ситцевой шторкой.

Потом стол... Может быть, несколько секунд прошло, прежде чем я сказал: «Здравствуйте!» И за эти несколько секунд я увидел, что стол был праздничный: бутылки с мутной жидкостью, очевидно, самогоном, розовое сало, разваренная картошка, огурцы и крепкие соленые помидоры в мисках, в глубокой чугунной сковородке — большие куски жареного румяного гуся, зеленый лук, только что вырванный из грядки, с землей в белых корнях, творог. Еще что-то.

Я прервал трапезу; стаканы налиты, на тарелках снедь.

Еще я увидел бутылку «Айгешата», городскую колбасу, батоны, нарезанные очень толстыми ломтями.

Стол был без скатерти, деревянный, чисто выскобленный ножом.

Эти длинные секунды были наполнены оцепенением. На меня молча смотрели четыре человека: старик (тогда я ничего не увидел на его лице, кроме тяжелых, медленных, бескровных век; они поднимались и опускались, скрывая тусклые, какие-то водянистые, выцветшие глаза. «Действительно, Сыч», — успел подумать я); старая женщина (еще не зная чем, но я отметил, что в чертах лица она повторила старика); молодой мужчина, худой, бледный, с маленькой головкой, в пиджаке и с галстуком (сейчас хочу вспомнить, какого цвета у него была рубашка? Какого цвета галстук? И не могу); четвертой была толстая женщина, очень похожая на жабу, — мне даже показалось, что у нее шевелится зоб (на ее красном лице я отметил страх).

Закрывая дверь, я сказал:

— Здравствуйте! — и потом добавил: — Морев, следователь прокуратуры.

И разом кончилось оцепенение, они задвигались, посмотрели друг на друга. Но молчали.

— Здравствуйте, — еще раз сказал я.

Подобие улыбки (или надежды?) возникло на лице старика, и я увидел, что лицо это изношенно, дрябло, в крупных морщинах, голова почти лысая, губ нет — они ввалились в рот.

— Здравствуйтя! — сказал старик и посмотрел на старую женщину. — Марья!

Она рукавом проворно вытерла край лавки, сказала:

— Сидайте.

Я сел.

— Радость у меня, — заговорил старик. — Сын вот с невесткой, с Надеждой, в отпуск приехал.

Из-за стола вскочил мужчина, дернулся маленькой головкой (в нем было что-то жалкое), протянул мне руку:

— Василий.

«Черт знает что», — подумал я, пожимая крепкую руку с машинным маслом, въевшимся в поры.

— Петр, — сказал я.

— Может, стаканчик, а? — просительно сказал Василий. — За компанию.

И вокруг меня засуетились: стали пододвигать закуски, самогон забулькал в стакане.

— Нет! — резко сказал я, поднимаясь из-за стола.

«Не так, не так», — говорил я себе, но уже не мог остановиться.