Дальше. Подошли к мебели. Столы, шкафы всякие, тумбочки. И сервант. Один стоит. Ровно конь вороной середь заморенных кобыл. «Последний остался». — Это продавщица. Нет, какая подлючка, а? «Грязь вычисти»! Повкалывала б с мое за баранкой, я б посмотрел на ее ручки. Ладно. Сыч и Марья стали сервант обсматривать: щупают, ящики отодвигают, заглядывают, по доскам стучат, прочность то есть пробуют. Сыч ногтем лак колупает. Потеха! Толпу собрали. Продавщица, вижу, с насмешкой на них глядит. Наконец Сыч спрашивает: «Сколь?» «Вот написано: восемьдесят пять», — отвечает. Сыч совсем темный с лица стал. «Они напишут, — шепчет. — Подешевле никак, да?» Продавщица ехидно так: «Вы что, дядя, на базаре?» Вот стерва! «Грязь вычисти»! Сыч за пазуху полез, долго рылся. Узелок достал, деньги отсчитывает. Уж он считал, считал, пересчитывал, пересчитывал. Мне и то тошно стало. Заплатил. Потащили мы сервант в машину. Меня такое зло что-то взяло — и на Сыча и на сервант. Но главное — на эту продавщицу. Фитюлька ведь, соплей перешибешь, а тоже себе с гонором. Смотрю: у машины пацаны. «Еще мотор, — думаю, — раскурочат». Шуганул их, а одному такого пенделя отвесил — закувыркался.

Погрузили сервант в кузов. Сыч все стонет: «Тихо, не дергай! Легонько!» «Легонько», чтоб его черт взял! «На кой тебе этот сервант сдался? — спрашиваю. — Что ты в него ставить будешь?» А Марья как заголосит! Я даже испугался. Сыч молча в кузов полез. Перевалился через борт, говорит: «Поехали. У меня гуси не кормлены». «Чтоб они у тебя все попередохли!» — думаю. Не знаю с чего, только такая злость во мне клокотала! Ко всему свету.

Погнал я на всю железку. Марья слезы утирает. Смотрю в зеркальце: Сыч сервант, как бабу, обхватил. Если толчок, весь он кривится, ровно больно ему, прямо себя под сервант подкладывает. Потеха! А я нарочно — по ухабам, по ухабам!

Приехали. Сыч из кузова сиганул. Откуда прыть взялась. Смотрю, побежал замки щупать. Потом кобеля в будку загнал, доской прикрыл. В сад сбегал. Только тогда стали мы сервант сгружать. В избу потащили. А за плетнем, у Брыниных, свадьба шумит, никто и не смотрит в нашу сторону. Еле через дверь сервант этот проклятый продрали, во вторую половину внесли. Поставили. Смотрю: лавки темные по стенам, кровать старая, комод. Ему, наверно, лет сто — весь облезлый и в дырках от жучка. Сервант здесь, будто принц какой. И совсем он не к месту. Ладно. Мое дело — сторона. Дал мне Сыч красненькую. Неохотно так. И я пошел. Через двор шел, в окно заглянул: сидят они оба возле свово серванта, замерли, головы поопускали, не смотрят друг на дружку... Опять тоска меня проняла. Да такая! Весь свет не мил. Отогнал машину к своей избе, вот так же, как эту разнесчастную бензовозку, поставил. И снова на Мишкину свадьбу. Дружок он мне был... Напился как-то сразу. Вот и все. Вся история с сервантом.

Мы помолчали.

Я спросил:

— А было так, чтобы Михаил несправедливо обижал Морковина?

— Нет! — решительно сказал Федор. — Не было такого.

— Если только из-за коровы, — сказал парень в кургузой кепочке.

— Что из-за коровы?

— Да тут мы одну идею проворачивали, — заговорил тот же парень. — Коров в колхоз сдать. Кто хочет, конечно. Добровольно. А молоко прямо с фермы. От пуза. По пять копеек за литр, если брать по два литра на едока, и по семь — сколь хошь. Иван Матвеевич предложил. Для облегчения хозяйкам. А за коров, само собой, колхоз платит по государственной цене.

— И многие сдали коров? — спросил я.

— Не очень. Но кой-кто сдал. Вот Брынины.

— Я сдал, — сказал Федор.

— А что с Морковиным вышло?

— Три дня как было. Миша надумал к Сычу пойти агитировать. — Парень в кепочке был словоохотливым и собрался рассказывать.

Я посмотрел на часы. Семь минут второго.

— Ладно, — сказал я. — Сам узнаю у Сыча. Спасибо.

Я пошел ко двору Морковиных. Народ в переулок все прибывал.

Появились девушки, женщины. Мне показалось (наверняка показалось!), празднично одетые. Был уже здесь мужчина в тельняшке и бриджах, из которых вываливался живот, со своим велосипедом.

Все были возбуждены. Все чего-то ждали.

У калитки Морковиных стояли оба милиционера — Захарыч, опять, кажется, в легком хмелю, и молодой.

«Видно, Фролов распорядился, — подумал я. — Зачем?»

Молодого милиционера все называли Семенычем. Было Семенычу лет двадцать; лицо молодое, сытое, с круглыми щеками, довольное. Сейчас на нем не было страха, как вчера, когда он охранял труп Михаила, а были значительность и суровость. И заметно было, что Семенычу приятно стоять на посту, на виду у всей деревни. Когда я подошел, он браво вытянулся, даже, кажется, щелкнул каблуками и доложил громко, чтобы слышали все:

— Никаких происшествий, товарищ следователь! Оба, то есть преступник...

— Какой преступник? — резко перебил я.

— Ну... То есть Сыч... — И Семеныч вдруг начал буйно, по-юношески краснеть. — И жена его Марья на огороде.

— Картошку полют! — рявкнул Захарыч и тоже вытянулся, выставив живот.

— Хорошо, — сказал я. — Ждите меня здесь.

Я прошел через двор, через густой зеленый сад — в огород. Да, Морковин и Марья окучивали картошку. Он в одном конце огорода, Марья в другом. Мерно поднимались и опускались тяпки, переворачивая влажную землю.

Они медленно двигались навстречу друг другу.

И опять я почувствовал всю нелепость и противоестественность ситуации. Если он убил, чего ждать, на что надеяться?

Морковин увидел меня, разогнулся, вытер рукавом пот с лица. Медленно поднимались и опускались тяжелые веки. Ни страха, ни удивления на лице. Одно безразличие. И покорность судьбе. Или нет. Наверно, только сейчас я придумал эту покорность. Одно безразличие. Какое-то тупое безразличие ко всему.

Я подошел.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйтя.

— Мне нужно, гражданин Морковин, задать вам несколько вопросов.

При слове «гражданин» тень набежала на его лицо и сейчас же исчезла.

— Задавайтя. Только вот работа у меня. Опять вроде дожж собирается. — Он посмотрел на серое, низкое небо. — Позднее лето в нонешнем году, позднее.

— Скажите, часто обижал вас Михаил Брынин?

Лицо Морковина оживилось.

— Ета точно, — сказал он, глядя на меня. И опять в его глазах я увидел отсутствие. — Мишка так и глядел, чтобы мене чаво изделать.

— А что у вас с коровой вышло? — спросил я.

— Во! С коровой! — В глазах его заблестел сухой огонь. — Одна издевательства была, вот что!

— Вы расскажите поподробней.

— Три дня как было. Вечор, уж солнце за землю опрокинулось, сидим мы с Марьей во дворе. Я улей лажу, Марья мне помогает. Рой у нас ушел. С какой напасти? Ума не приложу. А мед ноне на базаре в цене. Работаем. Тихо, мирно. Я досточку смоляную обтесываю. Вдруг по калитке как забарабанят! Потом — тихо. Подумал, так хто. Можа, ребятишки балуют. Тольки сызнову стук. Громше. А я уж щеколду на ночь закрыл. Подошел. «Хто?» — спрашиваю. «Свои!» Узнал Мишкин голос. И так холодно в нутрях образовалось. «Чаво тебе?» — спрашиваю. «Открывай. По-суседски», — он, Мишка. Ну, открыл. Вваливается он. А за им — дружки яво: Жарок, Хведька, Иван Замойнов. Вижу, выпимши все. Так мене мутно стало. Мишка на лавку сел. «Все трудишься, Григорий Иванов, — говорит. — Бог в помощь». «Спасибо», — это Марья моя. Тихо так. «Штой-то кобеля твово не видать, — говорит. А сам дружкам — морг! — Здоровый у тебя кобель был. Что телок». Я-то знаю. Он, небось, кобеля отравил. Голодранец... Ладно. Я мирно так: «Чаво тебе, Миша?» Он издаля начал: «Так вот какие дела, Григорий Иванов, — говорит. — Колхоз наш богатый стал. Сам знаешь. — И откеда мне знать про богатству ихнюю? — Все можем из колхоза получать, — он дале. — А личные хозяйства у людей много времени берут. Особливо у женщин. Так, Марья Петровна?» Моя Марья помалкивает. Мишка опять дружкам — морг и говорит: «Решили мы, Григорий Иванов, вот что: предложим всем коров в колхозное стадо сдать, а молоко — прямо с фермы. Сколь душа потребует. По дешевке. За коров колхоз деньги выплатит. Мило-весело. — По двору стал ходить. Ровно доклад читает али лекцию. — Но народ-то у нас разный, — продолжает. — Несознательные есть. Пример надо добрый показать, Григорий Иванов. Я свою корову сдам, Федя сдает. А из старшего поколения, может, ты? Понимаешь, какая агитация выйдет? Вроде бы единоличник, а — пожалуйста!» Тут дружки яво ржать начали. Изголяются. И такая на меня злость нашла! Себя ровно потерял, вот что. Я нервный, с фронта ишо. Помню, кричать начал: «Инвалида войны в рану бьешь! Ета вам не коллективизация! Штоб раскулачивать!» И за топор схватилси. Для отстрастки, конечно. Смотрю, ржать перестали. Страх на их лег. А я остановиться не имею силов, все кричу: «Не искушайтя! Идитя отсель! Всех кончу!» Ета я, ясное дело, не сурьезно, для испугу. Вижу, Мишка с лица схлынул, к калитке пятится. «Я только предлагаю, — лопочет, кобель треклятый. — Ведь добровольно». Ушли. Захлопнул я калитку, а меня трясучка бьет. Ровно падучая. Разве ета не издевательства, скажите? Полная издевательства, вот что.