Дулов наливает двенадцатую чашку, но в это время на улице слышен легкий топот копыт, и кто-то подъезжает к крыльцу. Дулов встает и отворяет дверь.

— Кого несет? — спрашивает он, недовольный нежданной помехой.

Человек в ободранной фуражке с обрезом за плечом входит на крыльцо.

— Ты, что ли, Дулов-то будешь?

— Я самый. А ты, добрый человек, откуда?

Вместо ответа человек тычет чуть ли не в нос Дулову записку, Дулов быстро ее схватывает.

— Пройдем в горницу, — говорит он тихо, — тут неловко.

В комнате он разворачивает записку у лампы, предварительно сторожко метнув глазом на двери.

В записке стоит: «Штаб народно-повстанческой группы атамана Симонова. Коменданту села Соловое. Вы извещаетесь, что сегодня в ночь вы должны приготовить помещение для прибывающего командующего группой Симонова. Держать в секрете».

Дулов немедленно сжигает записку на лампе и вскидывает глаза на посланца.

Тот устало сидит у стола. Его оборванный вид, налипшая на нем со всех сторон грязь, нечесаные волосы говорят за то, что этот человек давно не видел дома и живет в какой-нибудь лесной или болотной норе, как загнанный зверь.

— Чайку хочешь? — спрашивает он.

Оборванец делает утвердительный жест и с наслаждением выпивает залпом большую чашку кипятку, налитую Дуловым, не выпуская из рук обреза.

— Когда ж атаман приедет?

— К полночи, — отвечает гонец и прощается, перекидывая за спину верный обрез.

Около полуночи слух дремлющего у стола Дулова ловит осторожный конский топ на улице. Он встает, открывает дверь и всматривается в ночь.

Трое всадников. Один слезает с коня.

— Комендант!

— Здесь, — отвечает испуганно Дулов.

— Ты что же, сукин сын, не видишь? Лошадь прими! — свирепым шепотом говорит спешившийся и тычет в холеную бороду Ильи Савватеевича рукоятью нагайки. Дулов поспешно схватывает лошадь за повод и вводит во двор. Когда он возвращается, спешившийся стоит на крыльце и говорит своим спутникам:

— Езжайте, завтра в ночь за мной приедете!

Двое хлестнули лошадей и ускакали. Дулов вводит гостя в горницу. Перед ним загорелый человек с черной повязкой на глазу, в новой коричневой кожаной куртке и красных рейтузах.

Дулов пристально всматривается в него.

— Вы будете господин командир Симонов?

— А тебе что, повылезло? Протри зенки! — отвечает пришелец.

— Простите, господин командир, но только как по вашему же приказу должны мы удостовериться по сообщенным приметам. С костюму вы подходите.

Приехавший смеется хриплым смехом, и при свете керосинки Дулов видит, как поблескивает золотой зуб, главная примета атамана, сообщенная всем комендантам.

Дулов вздыхает и кидается к самовару.

— Присядьте! Чайку не угодно ли, благодетель?

Но Симонов грубо обрывает:

— Некогда чаи распивать. Я сыт. Поди сюда!

Дулов подходит.

— Слышь ты, — говорит Симонов, — мы большое дело затеяли. Нужно всех осведомить в районе. Я сейчас спать залягу, а ты пошли посыльных в Павловку, Суслово, Кут, Шулявку и Ясное, чтобы наши к утру приехали. Да только шпаны не зови, а самых верных, которые за нас душой и телом. Буду с вами говорить. А теперь веди спать.

Дулов ведет грозного гостя в свою горницу, которую уступает гостю. Сам с женой будет спать в сеничках. Гость, не раздеваясь, кидается на гору пуховиков, воздвигнутую на постели.

— Не угодно будет чего приказать? — осведомляется Дулов.

— Пошел к чертовой матери! Делай, что приказано! — слышится крепкий ответ.

Дулов на цыпочках выходит в сенички. Жена кидается к нему.

— Ну как? Приехал? Каков? Красавчик?

Дулов чешет в затылке и говорит восторженно:

— Сурьезный человек. Настоящий мужчина… Вот что, ты ложись, баба, спать, а у меня еще гора дела. Всю ночь провожжаюсь.

Он надевает шапку и выходит. Вскоре по нескольким направлениям скачут верховые собирать верных людей по приказу Симонова.

На следующий день после наступления темноты к дому Дулова поодиночке пробираются люди. Окна дуловской избы наглухо занавешены. Один за другим набиваются приезжие в комнату, их до сорока человек. Все они здоровые, упитанные, щеголевато одетые люди, все окрестное кулачье собралось на зов своего вождя.

Они сидят на лавках и тихо переговариваются. Наконец распахивается дверь, и, сопровождаемый Дуловым, в комнату влетает быстрыми шагами атаман Симонов.

Все встают и низко кланяются начальству.

Симонов отвечает быстрым кивком и садится за стол.

— Все надежные? — спрашивает он, обводя собравшихся таким пронизывающим взглядом, от которого по спинам у них начинают ползать мурашки.

— Все, благодетель! Наилучшие. Как по вашему приказу, так собраны самые что ни на есть отборные.

— Ну, ладно! Не трепли языком, как сука титьками! — затыкает рот разговорчивому Дулову атаман под общий довольный смех.

Разложив на столе небольшую карту, Симонов поднимается.

— Братья крестьяне! — говорит он. — Пришла пора нам взяться за большевистских насильников всерьез! Я получил донесение, что конница большевиков завтра выступает против нас в район Павловки. Вот и нужно обсудить, как нам заманить ее в топь, за Ясное. Как они туда залезут с лошадьми — так и завязнут, дьяволы, а тут мы и налетим. И враз с ними кончим. А потом пойдем на губернию.

Нагнулись все над картой, разгорелись глаза у кулачья.

Симонов показывает пальцем в карту, где цветными карандашами, зеленым и красным, показано, куда нужно затянуть большевистскую конницу и где докопают ее зеленые.

Раскрасневшиеся рожи нависли над столом, всем хочется посмотреть, где покончат ненавистных краснопузых. И Симонов освободил место у карты, сам отошел к стене. Радуются кулаки, похохатывают, вырывают друг у друга карту, припечатывают красных четырехэтажным словом.

И…

— Руки вверх, сволочи! Я Твердовский!

Отлетели от карты ошарашенные страшным криком кулаки. Смотрят в оцепенении на стоящего у стены, точно выросшего на голову Симонова, у которого в руках два револьвера.

Охнуло, посерело кулачье стадо, но Дулов, с кулацкой сметкой, ударом ноги опрокинул стол. Лампа мигнула и погасла. В темноте дуловский голос провопил:

— Робя, не трусь! Он один! Жарь в его по чем попало!

В полной тьме в душной горнице замелькали огоньки выстрелов. Вся изба грохотала и ходила ходуном. Кто-то бросился к дверям, чтобы бежать, но они оказались защелкнутыми на задвижку, а дрожащие руки не могли нащупать ее.

Стоны, крики, рев и стрельба продолжались несколько минут. Сыпались разбитые стекла, затем на улице раздались крики и грохочущие удары посыпались в дверь.

Она слетела с петель и рухнула.

В провал двери хлынул яркий луч электрического фонаря. Толпа сбилась и отхлынула к стене. Тонкий меч света, ползавший по лицам, показался страшнее пуль.

Голос от двери спросил:

— Товарищ Твердовский, где вы?

Голос откуда-то сверху, как будто с потолка, ответил:

— Здесь. Зажгите свет. Никому не трогаться с места. Смирно, кулацкие морды!

Вспыхнули спички в руках кавалеристов. С полу подняли лампу, но она была скомкана в лепешку. Наконец притащили лампу из соседней горницы, где в страхе выла и каталась по полу сыротелая жена Дулова.

Лампа осветила трупы на полу, стонущих раненых и сбившихся комком в углу живых. Они стояли, и бегающие глаза их перебегали по лицам кавалеристов.

— Товарищ Твердовский, да где же вы? — вновь позвал Кособочко.

— Здесь!

Все подняли глаза кверху и увидели на голбце печи лицо Твердовского с весело блестевшими глазами.

— Слезайте! — засмеялся Кособочко.

Губы Твердовского вдруг смялись в болезненную гримасу.

— Помогите сойти! У меня прострелены плечо и нога.

Кавалеристы сломя голову бросились снимать с печи любимого командира.

В ту же ночь, наскоро перевязав раны, Твердовский бросил свою дивизию в обход главных сил зеленых по району, откуда он ловким маневром убрал симоновских шпионов. Дивизия прошла на рысях всю ночь и утро, закончив к двенадцати часам дня окружение симоновского расположения.