Проходя переулком, Кантариди-старший внезапно остановился у фонаря и внимательно поглядел на своего компаньона.

— Что же ты молчишь? — спросил он с недоумением, — можно подумать, что тебе забили в рот кляп. С той минуты, как мы спустились с крыльца президента, ты не сказал ни одного слова.

Спутник улыбнулся.

— По ведь и ты молчал! Я думаю, что говорить не о чем.

Старшин Кантариди пощелкал тросточкой о фонарный столб и нерешительно произнес, оглянувшись.

— Послушай, Коста!.. Не кажется ли тебе, что мы взялись за скверное дело?.. А?

Младший пожал плечами.

— Почему?

— Первый раз я пошел на сделку с барами. От этого у меня мутит под ложечкой, как будто я объелся свининой.

Младший засвистал.

— Ты впадаешь в детство, Атанас, — сказал он насмешливо, — ты забываешь об одном, что гусь, которого мы завтра будем подковывать, еще больший барин, чем те, с которыми мы договорились. Когда эти разжиревшие скоты воруют и грабят друг у друга — я считаю кровным грехом отказаться от получения своей доли. Если бы они нанимали нас против нашего брата, я плюнул бы им в рожи, но облапошить красномордого раззолоченного жирафа, который бросал нам с тобой монетки?.. Черт возьми, да это же наслаждение! За это простятся все грехи!

— Ты думаешь?

— Думаю ли я? Я не думаю, а знаю! Если я думаю, то только о том, как бы сорвать с почтенного президента еще некоторую толику сверх условленного, и полагаю, что к утру я это надумаю. А сейчас идем! Я успокою твою коварную совесть таким вином, какого ты еще не пивал. Оно нежно, как детская щечка, и пьяно, как огонь. Ты помолодеешь от него, старик, на двадцать лет и станешь смотреть на вещи проще.

Они прошли переулок, проплыли в зеленом потоке ртутных ламп, горевших над вывеской «Преподобной Крысы», и утонули в дверях.

Ветер принимал уже предутреннее направление, отбрасывая брейд-вымпел от берега, когда дверь адмиральской рубки вылила на темную палубу сметанную электрическую белизну.

Две фигуры прошли по шканцам к трапу. Вахтенный офицер, стоявший у трапа, сразу узнал одну, принадлежавшую лорду Орпингтону. Вторая фигура, ниже ростом, кутавшаяся в шелестящий плащ, была неизвестна офицеру, и он, делая независимый и безразличный вид, тем не менее старался изо всех сил рассмотреть незнакомца.

Оба вышедших остановились у трапа, прощаясь.

Вахтенный офицер напряг слух и услыхал голос сэра Чарльза:

— До свиданья, ваше высочество! Позвольте поблагодарить еще раз за ваше любезное посещение. Я думаю, нам полезно будет продолжить так мило начавшееся знакомство. Не забывайте, что я всегда к вашим услугам. Его величество в ответ на мою радиограмму предписал оказывать вам полное содействие во всех ваших нуждах.

Собеседник лорда Орпингтона поднял голову, и при свете трапового фонаря мичман увидел одутловатое детское лицо с мелкими чертами.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он, слегка шепелявя, — вы так добры. В моем тяжелом положении изгнанника мне вдвойне дорого ваше сочувствие. Я не знаю, как я смогу отблагодарить вас!

Генерал Орпингтон, отвечая, понизил голос, и мичман, забыв осторожность, вытянулся в сторону разговаривающих.

— Ваше высочество! Я не требую благодарности. Но в день, когда вы снова займете принадлежащее вам, по праву рождения, место, я буду счастлив вашей дружбой.

— Ах, сэр! Что может дать вам дружба несчастного кавалерийского поручика, не имеющего родины, гонимого и третируемого чернью?

— Мужайтесь, ваше высочество! Всему свое время! Вспомните, что Наполеон был сначала тоже безвестным поручиком.

— О, вы воскрешаете меня! — прочувствованно ответил незнакомец, пожимая руку лорда Орпингтона. — До свиданья!

Он завернулся в плащ и спустился вниз. Сэр Чарльз ушел в рубку, мичман долго смотрел вслед шестерке, пока не затихли звонкие всплески весел.

Высадившись на набережную, собеседник сэра Чарльза бросил матросам золотой и поспешно удалился. Выйдя из таможенного двора, он остановился и облегченно вздохнул.

За мысом воткнулся в небо верхней половиной узкий серп позднего месяца.

Казалось, что из-за черного массива горы высунулся чей-то палец с лукавой угрозой или предостережением.

Человек снял каскетку и плащ. Каскетку он сунул в карман плаща и перебросил его через руку. Открытая грудь фрачной рубашки засветлела голубоватым отражением предрассветного сумрака. Он еще раз поглядел на месяц и сказал вслух:

— Какая таинственная ночь! Кажется, в этом воздухе тайны зреют на ветках деревьев, как апельсины. И этот месяц, как он похож на мизинец Шехеразады, лукаво предупреждающей: «Тсс… сейчас я поведу вас в мир тайн и фантасмагорий». Я приветствую вас, милая сказочница! И еду в мир сказки!

Он легко раскланялся в сторону мыса, перебежал площадь и подозвал извозчика.

— В «Преподобную Крысу», — сказал он, садясь и с ребяческим удовольствием ощупывая в кармане туго набитый, скрипевший кожей, бумажник.

GENTILHOMME SANS MERCI[4]

Вход в «Преподобную Крысу» доступен только государственным деятелям республики первых пяти классов табели о рангах, шулерам и кокоткам.

И, благодаря тому, что принципы широкого демократизма главенствовали в Итле, эти три категории посетителей вполне мирно уживались под сводчатыми потолками «Крысы», расписанными в средневековом вкусе.

Тем более что ночь, вино и беспечное веселье уничтожали сословные различия, и к разгару ночных увеселений иностранцы могли видеть трогательную демонстрацию единения всех посетителей.

За буфетной стойкой, в центре зала, возвышалось нечто чудовищное, похожее на гору, сложенную из плавательных пузырей, завершенную колоссальной тыквой.

Нам необходимо отвесить этой тыкве почтительный поклон, ибо это сам хозяин «Преподобной Крысы», старый Антоний Баст, некоронованный диктатор республики.

Его необъятный карман широко открыт для кредита всем политическим деятелям Итля, и именно по этой причине политика Итля — политика Баста.

Вот почему все вопросы в парламенте разрешаются единогласно, несмотря на наличие десятка враждующих партий. За спиной голосующих, как древняя Ананке, стоит фигура Баста, встряхивая сардельками пальцев аккуратно сложенные векселя депутатов, и ни одна рука не осмелится подняться против законопроекта, когда он нужен Басту.

Если всмотреться внимательнее в тыкву, можно увидеть в ней две крохотные щели, в которые природа вставила по маслине. Это глаза Антония Баста. Сонные и апатичные — они видят все. Они проникают сквозь сукно жакетов, кожу бумажников, кости и мускулы, они знают самые сокровенные помыслы деятелей республики, развлекающихся за столиками «Преподобной Крысы».

Они видят раздувающиеся ноздри мужчин, твердые подбородки самцов, склоненные к тонким профилям женщин, бледных от страсти и пудры. Они знают все тайны этих ночных связей, знают продажную цену каждой женщины и каждого патриота и могут заранее сказать, какие пары, возбужденные танцами и вином, уйдут к утру в уютные кабинеты, не пропускающие звука. Они видят, как вздымается в вырезах шелков горячее розовое мясо, как скрипят жесткие пластроны и руки мужчин сжимают вилки и ножи с такой чувственной яростью, как будто в них не металл, а податливое и желанное тело.

Старый Баст знал, что сегодняшний, исключительный даже для «Крысы», наплыв посетителей вызван жаждой увидеть новую звезду его заведения, о которой афиши гласили заманчиво и глухо: «Непревзойденная дива мировых сцен ***».

Эти таинственные звездочки обещали нечто необыкновенное, и взгляды публики, переполнившей зал, все чаще и чаще обращались к занавесу, на котором беспечная кисть веселого бродяги-художника расписала солнечными красками чудесную старую сказку о крысолове из Гаммельна.

Но шалунья Шехеразада несла в эту ночь в своих благоуханных ладонях совершенно нежданные сюрпризы высшему свету республики, и внезапно прошедший по залу ветерок удивления заставил всех повернуться к парадной ложе рядом со сценой, которая носила громкое имя «коронной».