И тут раздался твёрдый и решительный голос тётушки Хаджии:

— Бей, голубка моя, бей! Да её одну, а две затрещины влепи ему, паскуднику! Вон как заговорил! Ждите от него покаяния…

Мухаббат и в самом деле занесла было руку для удара, но в это время послышался предостерегающий возглас Рустама:

— Не смей!

— Ладно уж, не бей, не пачкай рук, — согласилась с сыном и тётушка Хаджия. — Пусть его аллах разразит, сплетника козлобородого!..

— Ильяс-палван идёт! — крикнул вдруг кто-то.

Максум-бобо даже подскочил на месте и с ужасом уставился на дверь. Сразу вспомнилось давнее: «У меня хоть одна рука, но рука!» Вспомнилось, как в этой же чайхане опозорил его этот проклятый почтарь. А теперь от него и вовсе добра не жди. Жёлтая борода Максума-бобо мелко тряслась.

Чайхана содрогнулась от общего хохота.

Никакого Ильяса-палвана, конечно, не было, но все знали, как боялся однорукого богатыря старик. А Максум-бобо между тем продолжал испуганно озираться, вытирая своим неизменным зелёным платком выступившие уже не на жёлтом, а на посеревшем лице крупные капли пота.

— Ну, так как же, кого с кем и где вы видели?

Максум-бобо собрался было подняться, но только встал на колени и замер, будто поджидая кого-то. Не дождавшись, проговорил сдавленно и хрипло:

— Хайдарали, выкладывай, где и что ты видел! Не мне же одному отдуваться.

— Максум-бобо совсем, видать, с ума спятил. Никого мы и нигде не видели! — крикнул вдруг Мирабид.

— Ах, «мы»?! — поймал Мирабида на слове Джамалитдин-ака. — Вы, значит… — И уже обращаясь ко всем собравшимся: — Ну что, не говорил я? Сплетня эта исходит от Хайдарали с Мирабидом. Это они в кишлаке постоянно воду мутят, в душах людских ковыряются.

— Джамалитдин прав, — поддержал бригадира Тешабай-ата. — Вся грязь, все наветы от них.

Джамалитдин-ака между тем продолжал:

— Товарищ председатель, товарищ парторг, у меня есть предложение выгнать всех троих из колхоза!

— Правильно, правильно! — горячо поддержали бригадира все собравшиеся. — И не только из колхоза, но и из кишлака. Гнать их отсюда в три шеи, чтобы и духу их поганого здесь не было!

Но тут с неожиданной даже для себя смелостью вскочила с места Каромат.

— Я тоже хочу сказать несколько слов, если разрешите. Похоже, нельзя мне сегодня молчать.

То ли оттого, что все сразу повернулись в её сторону, то ли оттого, что перед таким скоплением народа она выступала впервые в жизни, но Каромат сразу почувствовала в ногах, во всём теле какую-то предательскую дрожь и слабость. Даже дыхание перехватило. Гулко стучало в висках, щёки пылали жаром.

— Говори, доченька, говори, — поддержал девушку

Хаитбай-ата. — Не волнуйся, не торопись, мы все тебя внимательно слушаем.

Халматов глянул на Каромат и сразу понял, в каком она состоянии. Поэтому тоже подбодрил:

— Говори, Каромат, не стесняйся. Все сидящие здесь — свои люди.

Каромат справилась с волнением, взяла себя в руки. Голос её, едва она заговорила, выровнялся и окреп.

— Я, товарищи, не могу присоединиться к мнению, высказанному Джамалитдином-ака. Ну, выгоним мы их из колхоза и даже из кишлака… А дальше что? Куда им деваться? А потом они ведь и те места, куда мы их выгоним, или куда они сами отправятся, тоже испоганят. И нам же за них стыдно будет. Нет уж, давайте не будем их прогонять, никому забот и хлопот прибавлять не будем. Самое лучшее, на мой взгляд, всех троих отдать под суд! Они не только клеветники, за ними ещё кое-какие грешки водятся. Например, все трое — сторонники феодально-байского отношения к женщине. Хайдарали женился на девушке, которая закончила медицинский техникум и получила диплом фельдшера. Но ни одного дня она не работала по специальности, потому что муж ей, видите ли, этого не разрешил. Бедняжка поблекла вся, как сорванный цветок вянет. Для этого наше государство её учило?! А дочь Тешабая-ата — Гульчехра?..

При этих словах Тешабай-ата горестно вздохнул:

— … Как она в колхозе работала? Завидно было! А сейчас словно птица в клетке. Мирабид её в прислугу, в домашнюю рабыню превратил. Тешабай-ата это видит и знает, но всё ждёт, когда «совесть» в зяте заговорит. Заговорит она у него, как же, когда он понятия не имеет, что такое совесть! Ждите!

— Ты меня, активистка, не трожь! — с хмельной злостью заорал Мирабид. — Моя жена, что хочу, то с нею и делаю.

— Слышали? Вот это и называется феодально-байским отношением к женщине. «Моя жена!.. Что хочу с ней, то и делаю!» — передразнила она Мирабида. — Нет уж, не те времена! На такого «собственника», как ты, управу сейчас найти нетрудно. Нет, вы слышали?! — никак не могла успокоиться Каромат. — А мы ещё надеемся, что у таких низких людей совесть заговорит. Боюсь, совсем напрасно надеемся.

— Каромат права, — первым поддержал девушку не кто иной, как Джамалитдин-ака. — Я, признаться, об этом и но подумал. Да, кажется, другого выхода, кроме как в суд на них подать, у нас нет.

Джамалитдин-ака, Ахмаджан-ака, Халмурадов и ещё несколько человек отошли в угол чайханы, где не было народу, чтобы посоветоваться, какое же в сложившейся обстановке принять решение. Наконец пришли к единому мнению. Халмурадов обратился к собравшимся:

— Товарищи, нам кажется, мы должны принять сегодня такое решение: считать членов колхоза Мухаббат Шакирову и Фазыла Юнусова жертвами грязной и злобной клеветы. По согласованию с районным комитетом потребительской кооперации Мирабида Мирхамидова от обязанностей заведующего магазином освободить. На его место мы сами подберём человека.

В чайхане раздались дружные аплодисменты.

— А дело по обвинению всех троих в злостной клевете передать в суд.

— Ура! — раздались ликующие голоса девушек.

Все, как один, сидевшие в чайхане, невольно улыбнулись.

Долго ещё не расходились колхозники, долго ещё продолжались в чайхане горячие споры. Но решением собрания были довольны все без исключения. Кроме, конечно, Максума-бобо да Мирабида с Хайдарали.

Третий день стояла неустойчивая погода, Клубились тяжёлые свинцовые тучи. Наконец они разразились снегом. До утра весь кишлак и окрестные поля оказались под толстым снежным покровом. Снег пушистыми шапками осел на деревьях, будто ослепительно белым одеялом покрыл дома, улицы, дворы. Колхозники вынужденно покинули поля. Наконец можно было заняться дома бесчисленными хозяйственными делами.

Мухаббат спеленала сынишку, положила его рядом с мужем и с головой окунулась в довольно-таки запущенную за последнее время домашнюю работу. Тётушка Хаджия без невестки как могла старалась, но видно, силы уже не те, и расторопности с годами, далеко уже не малыми, поубавилось.

Рустам, как всегда, сидел в комнате один. Но теперь у него было занятие, которое избавляло от тоски вынужденного одиночества. Вместе с преподавателем общества слепых Шамурадом Кучкаровым он начал изучать азбуку Брайля.

Учитель приходил один раз в недолго на два часа. Всё остальное время Рустам занимался сам. Упорно, прямо-таки до самоистязания. Бесконечно колет он иглой плотную бумагу, чтобы из выпуклых точек сложились буквы. Складываются они неохотно, сопротивляясь. Но и это ещё не всё. Потом эти буквы, а из них — слова надо будет научиться «читать» пальцами. А как прочтёшь слово, когда даже отдельную букву никак не отличишь от другой. Точки, они точки и есть. Но Рустам снова и снова прикасается чуткими пальцами к колким выпуклостям, упорно добивается секрета их сочетаний.

Вот этим теперь и занят он все дни напролёт. И чем больше работает, тем больше появляется желания работать. Это состояние постоянной занятости, движения к чёткой определённой цели воодушевляло. Лицо Рустама всё чаще стало светлеть.

Усилия, упорство не пропали даром. С начала занятий прошло не так уж и много времени, а Рустам освоил почти половину букваря. Может быть, и потому ещё, что буквы-точки здесь были попроще, располагались реже, чем во второй половине книги, и пальцам было легче их различать, выделять на ощупь. Несколько раз он пытался даже читать последние страницы букваря, но там пальцы наталкивались на сплошные точки. Выделить из них буквы, сложить в слова было ещё трудно.