Мысли тут же перенесли его в родную, ещё довоенную школу, в круг своих бывших учеников.

«Рустам-ака!» — радостно кричат ребятишки и сбегаются к нему. Он ласково гладит их головёнки и тоже весел и горд тем, что нужен этим маленьким любознательным людям. Теребя концы своих алых галстуков, они засыпают учителя бесконечными вопросами, и он отвечает, хочет ответить на все эти «зачем?» и «почему?».

Потом непременно припоминаются первые годы их счастья с Мухаббат, годы юношеских восторгов и клятв в верности. В такие минуты сердце его переполняется тёплым светом и безмерной радостью.

Свидании на берегу Анхора… Мухаббат всегда опаздывала на них. Но не намеренно, не для того, чтобы «помучить Рустама, заставить его поволноваться», как советовали ей подруги, особенно озорная Каромат. Девушка никак не могла преодолеть смущения, робости. И появлялась каждый раз какая-то испуганная, застенчиво улыбающаяся. Эта улыбка её особенно красила, чудесно преображала. Мухаббат будто расцветала, нежная и трепетная. Да, всё в любимой было мило и прекрасно. Даже капельки пота на разгорячённом то ли от быстрой ходьбы, то ли от скрытого душевного жара лице казались Рустаму редкостными жемчужинами.

А ещё он вспоминал это лицо бледным. А на нём огромные чёрные, исполненные тревоги за него и страха перед неожиданной разлукой глаза Мухаббат под густыми, поседевшими от дорожной пыли ресницами. Не жемчужины нота блестели в тот день па лице любимой, а слёзы. Рустам уходил на фронт.

Тут всё обычно мешалось и всплывало в памяти обрывками, всплесками, вихрем звуков и движений. Первый поцелуй, который Мухаббат открыто, ни от кого не таясь, подарила ему прямо на платформе многолюдного вокзала за несколько минут до отправления эшелона. Звуки духового оркестра, исполняющего «Катюшу» Разорванные прощальными криками рты провожающих. Всё учащающийся перестук вагонных колёс. И снова Мухаббат. Она стояла на платформе одинокая, бессильно опустив руки.

Мог ли подумать тогда Рустам, что это надолго, очень надолго, что он многие годы не сможет любоваться мягкими чертами её чуть тронутого солнцем лица, тонкими, будто крылья ласточки, бровями вразлёт, не заглянет в тёмные, манящие глубины её любящих глаз!

Любящих! Любящих?..

По-разному повторял Рустам это слово за фронтовые свои годы.

Любовь Мухаббат, боясь расплескать её, он вёз в сердце навстречу огню и смертям под мерный перестук колёс военного эшелона. Любовь эта согревала его в холодных землянках и обледенелых окопах. Любовь Мухаббат помотала ему выстоять, не сломиться в самые тяжкие минуты смертельно опасных фронтовых будней.

Любит!

Потом злые, наполненные клеветой письма и жгучая тоска безысходности. Строки гневного письма оскорблённой в лучших своих чувствах Мухаббат… Каждое слово его раскалённой иглой безжалостно вонзалось в самое сердце. «… Вы не пугайтесь, слабодушный человек. Я буду жить. Любовь — великое счастье. Даже если она без взаимности…»

Любит ли?..

Потом всё выяснилось, спасибо доброму однорукому богатырю, почтальону Ильясу. Они, Рустам и Мухаббат, снова оказались жертвами козней Максума-Всё-не-Так.

Любит!

И тут новый и самый страшный, беспощадный в своей неисправимости, как он тогда думал, удар. Тяжёлое ранение, слепота. В госпитале, когда, кусая губы, чтобы не закричать от нестерпимой боли, он полз к окну, чтобы выброситься из него, уйти из жизни, навсегда, бесследно раствориться, Рустам, казалось, твёрдо знал: калеку Мухаббат любить больше не сможет. Может быть, и сумеет заставить себя, из жалости. Только жертв он не хотел.

Но Мухаббат осталась верна своей любви. Когда Рустам вернулся в родной кишлак искалеченный, сленгом, она стала ещё нежней и внимательнее. Эх-хе!.. И с тех пор уже немало воды утекло. Любовь их породила новый росток, дала начало новой жизни, которая ещё больше скрепила их союз, навеки сплотила ею неразрывными узами родительского долга.

Адхамджон!.. «Неужели мне никогда не суждено увидеть сыновнего лица, с отцовской нежностью и любовью заглянуть в родные глаза? Какой он? Мама говорит, что похож на меня в детстве. Только разве запомнишь, каким ты был в детстве! Даже немногие из сохранившихся фотографий, потёртые и выцветшие, забылись сейчас».

Тоской и болью снова захлестнуло сердце. С новой силой всколыхнулся в душе страстный протест, ожесточённое неприятие его нынешнего положения. Рустам не мог и не хотел смириться с тем, что ослеп, а потому лишён окрыляющей возможности бороться, идти со своими сверстниками, со всеми людьми в самую гущу напряжённой трудовой жизни. Он не мог смириться со своим тяжким пленом в четырёх стенах дома. На фронте он многое пережил и сумел вынести. Но такая жизнь для Рустама была невыносима. Да и во имя чего выносить? Для того, чтобы в родном доме быть лишённым возможности сделать лишний шаг, боясь натолкнуться на бесчисленные преграды и препятствия? Для того, чтобы набивать всё новые и новые синяки да шишки, стукаясь лбом о стены в комнате, о дверные косяки, о деревья во дворе? Чтобы беспрестанно наступать на всевозможные ножи и ложки, пиалы и чашки, ненароком забытые на полу или супе, и давить их, дробить в жалящие осколки?!.

Одно печальное, горестное событие, хоть и давно случилось оно, никак не забывалось.

… Ненадолго до тоя тётушка Хаджия хлопотала у очага над пловом. Вернувшейся с работы Свете она поручила: «Пока плов поспеет, приготовь, доченька, салат из помидоров с лучком и перцем». Света сходила на огород и нарвала там свежих помидоров, луку и огурцов. Придела у арычка, тщательно вымыла овощи. Потом пристроилась на супе и начала готовить салат. Чтобы салат был поострей, решила добавить в него красного перцу, но под рукой его не оказалось, и Света снова пошла на огород. А в это время во двор вышел Рустам, которому надоело сидеть одному в комнате. Осторожно переступая, он добрался до супы, поднялся на неё и, сделав шаг в сторону, где, он знал, расстелены одеяла, угодил ногой прямо в касу с салатом. Дёрнувшись испуганно, Рустам потерял равновесие, споткнулся и наступил на лежавший чуть в сторонке нож. Кровь брызнула из пораненной ноги, залив расстеленные на супе одеяла и курпачи. Вернувшаяся с огорода Света сразу поняла, что дела плохи. Выронив из рук стручки перца, она стремительно бросилась к Рустаму.

— Вай, горе мне!.. Простите меня, Рустам-ака, это я виновата! — крикнула она. — Потерпите, я сейчас…

И Света помчалась в медпункт за бинтами и йодом.

Услышав крик Светы, прибежала тётушка Хаджия. Пока Света принесла бинты и йод, она опалила кусок кошмы, приложила её к ране и перевязала ногу.

— Ой, не надо этого делать, тётушка! Так может и заражение получиться. Давайте лучше йодом смажем, — запротестовала было Света.

— Ладно, доченька, видишь, кровь уже перестала идти. А йодом вечером помажем.

Чтобы как-нибудь успокоить перепуганных женщин, Рустам то и дело бодро повторял: «Ничего, заживёт!»

Нехитрая уловка эта, кажется, удалась. Ни тётушка Хаджия, ни Света гак и не догадались, как ему больно и тяжко в эти минуты. Больно не физически, а от беспомощности своей и беззащитности.

Подали плов. Послышалось традиционное: «Берите, берите, пожалуйста!» Но никто первым не решился протянуть руку к блюду. Сидели понурившись, подавленные, грустные. Хорошо ещё, что во дворе появились Евдокия Васильевна и Мухаббат. Вместе с ними пришли облегчение, душевная раскованность…

Вообще, рядом с Мухаббат, предупредительной и ласковой, Рустам отвлекался от своего увечья, чувствовал себя спокойнее и увереннее. Любовь и нежность к ней, предупредительная взаимность этих чувств вытесняли всё мрачное, тоску и уныние. Мухаббат видела это и старалась не отходить от мужа ни на шаг.

Но теперь страда, и дома приходится бывать очень недолго.

Рустам, правда, никогда не жаловался. Он терпеливо ждал Мухаббат. И этим ожиданиям наполнялся весь день, оно отвлекало его от мыслей о себе нынешнем, спасало от тоски и отчаяния. А ещё одной светлой радостью был сын, Адхамджан. Маленький несмышлёный человечек, который так доверчиво замирал под ласковыми пальцами Рустама, когда он снова и снова «разглядывал» сынишку.