Сдержать слезы не получается, и я ненавижу себя за проявление слабости.

Ради чего стою здесь? Ради детей, которые меня оболгали, пожелав убрать ненужного свидетеля? Лена придумала все, не сомневаюсь. Но Максим, тихонький Максим, хороший, правильный мальчик. Что же ему наговорила его любовь, что он так легко согласился разыграть этот фарс?

— Почему здесь нет Максима и его родителей? — хрипло спрашиваю я, ногтями до крови впиваясь в ладони. Не расплакаться сильно, перестать плакать вовсе, пусть и душат обида и жалость к себе.

По идее, именно они должны мне предъявлять претензии, распекать…Никого. Только Екатерина Львовна и ее нежелание мне помочь.

— Я проводила Артемьевых час назад, Вероника Васильевна. Мы с вами все сами решим. Их — зачем?

— Но они — мои обвинители, — я даже могу едко улыбнуться, немного приподняв уголки губ.

— Я вам повторяю в сотый раз, Вероника Васильевна! Вас! Обвинили! И это не обычные вещи. Педофилия — не педофилия, но приставание к несовершеннолетнему!

— Это ложь, вы же знаете.

— Вы меня не слышите! — повышает голос Екатерина Львовна, — неважно, правда, ложь… Обвинили, главное — в чем. Школе не нужны такие скандалы, понимаете? Как мне еще намекнуть на то, что вам пора писать заявление об уходе?

— Давайте листок ваш. И ручку, — я не узнаю свой голос, настолько он сильно изменился.

У Екатерины Львовны все давно готово. Ей легче уволить учителя и найти другого, чем расхлебывать странные обвинения, возникшие из ниоткуда, и связываться с родителями, у которых «большие связи».

— Вы уходите сегодня же, безо всякой отработки. Вероника Васильевна, увольняю вас по собственному… У меня на примете несколько школ, и я обязательно…

— Не надо. Я… обойдусь без школы.

Заполнить несколько пустых пробелов в уже готовом, отпечатанном листке. Перечеркнуть все, ради чего ты училась столько лет. Потерять работу, без которой не представляешь своей жизни.

— Вероника Васильевна, не переживайте, в нашем деле случаются всякие вещи. У вас будут еще классы, ученики…

— Хватит мне учеников, всех уже выучила, — больше в этом кабинете я не буду находиться ни секунды.

— Попозже приду за остальными документами. Или передадите. Через Розу Андреевну, — и я впервые позволяю себе роскошь не обращать внимания на слова Екатерины Львовны: выхожу из ее кабинета. Больше она не моя начальница, я от нее не завишу, и могу вести себя как заблагорассудится. И мне плевать на то, что она мне скажет в утешение.

Я не вернусь. Все, что я делала семь лет в школе, оказалось мелким и незначительным, зато лживым обвинениям поверили сразу…

Как же! Грядущие прокурорские проверки и дурная слава учителя убийственны для начальства.

Нормальная жизнь, Вероника. Ничего необычного, милая, ибо нет ничего нового под солнцем.

Я даже могу понять Екатерину Львовну…

Давлюсь рыданиями, почти бегу по школьному коридору. В классе мне легче не становится. Закрываюсь на ключ и сажусь на первый подвернувшийся стул.

Эти стулья, парты, портреты классиков на стене, зеленая доска, мои шкафы, заполненные «под завязку» — планы уроков, учебники, дополнительная литература, справочники, таблицы, рисунки детей…

Неужели — всё?

Растения на окнах. Кто их будет поливать, когда я уйду? Кто будет заниматься в моем классе, пускай не очень отремонтированном, но таком родном и любимом?

В глаза бросаются только детали, детали…

И мне сложно поверить, что сюда я больше не приду. Не встану перед партами, не начну урок, привычно оглядывая класс внимательным взглядом.

Потому что сегодняшний день внезапно стал последним в моей учительской карьере.

Горе! В минувшие дни

На каком отдаленном поле

Из диких зарослей трав

Подул на меня впервые

Этот осенний ветер?

(Готоба-ин)

— А подписывать на горячую голову никогда ничего не стоит.

Роза Андреевна пьет вместе со мной ромашковый чай. На чае настояла она, когда полчаса назад постучалась ко мне в кабинет.

Нине Петровне не терпелось поделиться новостью, и теперь ее знает каждый, кого она встретила в коридоре. Хорошо, что большинство учителей уже давно дома.

— Знаю, — соглашаюсь я. Ничего уже не воротишь.

— Твой уход будет расцениваться как согласие и бегство, понимаешь?

— А не уход?

Роза Андреевна выразительно посмотрела в и глотнула чайку.

— Вот видите, Роза Андреевна…

— И все-таки дело здесь нечистое, хоть с какого бока смотри, что-то у самой нашей директорши… А-а, известно что. Аттестация у нее идет. Точно! Да, Вероник, скандалы под аттестацию — не есть хорошо. Потому что родители, как сказала Петровна, когда я ее поприжала, вообще сидели шокированные.

— Петровна была там?

— Ну как, была. Набегами. Ты ж знаешь ее — ничего не ускользнет от бдительного ока. Какой бы шпионкой могла стать! Эх! Работала бы на благо Родины…

— Мне уже неинтересно, Роза Андреевна. Я ухожу, — почти за час боль поутихла. Кого мне жаль оставлять здесь? Юлю, Розу Андреевну. Своих детей. Родные стены.

Но с детьми я все рано попрощаюсь, рано или поздно: все уйдут после одиннадцатого класса из школы, и я лишь пожелаю им доброго пути.

Стены, кабинет. Глупо за них держаться. Они неживые, в конце концов, пусть и значат для меня очень много, и много с ними связано. Но все равно: это только кабинет, только парты, только — доска и прочее.

А с Розой Андреевной нас связывают долгие годы дружбы. Не потеряемся и будем видеться, хоть и не так часто. С Юлей — то же самое. Да и не сегодня-завтра эта трогательная девочка найдет себе парня, выйдет замуж, а дальше — обязательный декрет. Тоже вопрос времени.

Хотелось доучить тех детей, которых я вела столько лет, до выпускного класса, так много им рассказать…

Ну, мало ли что тебе, Вероника, в жизни хотелось.

— А мне интересно. С чего это она вдруг решила, что ты в школе никто? Ты учитель первой категории, у тебя и участие в конкурсах есть, да и она к тебе была всегда расположена…

— Роза Андреевна, вы будто не знаете. Она была расположена, когда у меня муж был богатый и влиятельный. Тогда мы с ней кофе в ее кабинете пили, и она даже со мной дружила…

— Ну да. Помню время. Ой, змея…

— Это нормально, Роза Андреевна. А теперь — что за меня держаться, правильно? Тем более, родители в шоке. Мало ли что сделают, куда обратятся… Они даже мне не позвонили, — кивнула я на телефон, — не позвонили! Мы знаем друг друга сколько? С пятого класса Максима! Шестой год. Почему не прийти и не разобраться лично, зачем сразу к директору? До этого — любая фигня, но звоним даже в одиннадцать вечера! И поверить в такое…

— Вот и Нина Петровна возмущалась. Говорит, видала я Вероникиного хахаля, и даже двоих…

Кривлю лицо. Только этого мне еще не хватало.

Но Роза Андреевна не заостряет здесь свое внимание.

— Екатерина Львовна проигнорировала даже свою любимую Петровну. Знаешь, что я думаю? Непорядок в бухгалтерии у директорши. Боится проверок, заметает следы…

— Все, Роза Андреевна. Давайте больше не будем говорить, — прошу я, — все случилось. Я уволилась. Блин, — кривлюсь уже не от того, что мне противно слушать чужие сплетни, а от боли, полоснувшей мой живот.

Роза Андреевна наблюдает, как я, гримасничая, держусь за него рукой.

— Иди к врачу, Вероника. Это нервное, но оно опасно.

— Да…прошло, — боль становится тише. Я расслабляюсь и убираю руку с живота.

— И я бы порекомендовала тебе сразу в больницу. У меня мамочка есть — заведующая гастроэнтерологическим отделением. Мы с ней в прекрасных отношениях. Давай ляжешь туда? Собаку, если нужно, я могу взять к себе, пока ты в больнице будешь лежать.

— Да ладно вам, Роза Андреевна. Все пройдет и так, — если лечь все же придется, буду умолять Стаса взять Жужика, но чтобы уставшая после уроков Роза Андреевна еще гуляла с псом?

— А если не пройдет? Знаешь, что? Ты до завтра посмотри. Будет хуже — звони прямо в любое время. А вообще телефон отключи, мало ли, кто позвонит. Я за ситуацией смотреть буду.