Катенька в очередной раз проявила свои недюжинные человеческие и администраторские способности. Во французской провинции люди не говорят по-английски, а мы не знали ни слова по-французски. Каким-то непонятным образом Катенька быстро познакомилась и сдружилась с милой женщиной, гражданкой Украины, работавшей в госпитале и ставшей нам не просто переводчицей, но добрым ангелом. Через неё мы смогли коммуницировать с местными врачами и иным медперсоналом, быстро поставившим меня на ноги. Они не только разрешили мне поехать в Париж погулять перед отъездом на родину, но и вернуться в Москву на самолёте, избежав утомительной дороги железнодорожным транспортом.

Меня вообще поражает принципиально иное отношение там к больному человеку. Если человек болен, его надо лечить, а не запрещать жить полноценной жизнью. Если его вылечили, то он уже не больной, и ему можно всё, что и любому здоровому человеку. Если вылечить его невозможно, надо создать ему нормальное качество жизни больного человека. Я не готов участвовать в спорах, чья система здравоохранения лучше — российская или западная. Я только вижу, что люди там живут дольше, находятся в лучшей физической форме, выглядят моложе, чем здесь. И знаю, что когда у нас человек заболевает, он ищет любую возможность воспользоваться медицинскими услугами в Германии, США, Израиле, Франции. Обратных примеров я не встречал. Говорю об этом без всякого злорадства, а с искренней болью.

В Париже мы с Катенькой провели прекрасные дни. Гуляли по французской столице, сидели в маленьких кафешках, покупали что-то в маленьких магазинчиках. Катенька очень похудела, и вся одежда стала ей велика. Не могу понять, почему я не придавал этому факту никакого значения. Столь очевидный симптом — резкое похудение — обязан был меня насторожить. Ещё больше меня должно было испугать то, что Катенька, которая была страстной шмоточницей и заслуженной покупательницей республики, крайне неохотно в Париже покупала что-либо себе. Всем остальным — с огромным удовольствием. А себе как-то без особого желания, порой даже произнося нечто похожее на «мне это уже не понадобится». Я сердился, но серьёзного внимания на это не обращал. Скорее всего, опять был занят своими болячками и своим самочувствием. Понимаю (речь ведь идёт о ноябре 2008 года), что, вероятно, уже ничего нельзя было изменить. До Катенькиной кончины оставалось всего три месяца. Но ещё существовал хоть призрачный шанс побороться! Я сам его упустил.

Мы возвратились в Москву, и моя жизнь пошла привычным чередом. Я вернулся на сцену, опять начал активно заниматься со своими студентами. Как я уже рассказывал, первым спектаклем, сыгранным мной после полугодового перерыва, стал «Бумажный брак», опять же по Ганниной пьесе. В нём мой герой смертельно болен и в конце умирает. Те, кто видели меня в том спектакле, говорят, что это было, возможно, лучшее моё исполнение данной роли. Вероятно, пережив клиническую смерть, я подсознательно начал глубже понимать и ощущать обречённость своего персонажа.

Почувствовав, что способен выдерживать большие спектакли, я понемногу начал выезжать на гастроли. Долгие годы очень часто гастрольную жизнь со мной разделяла Катенька. Она была легка на подъём, любила ездить и не любила расставаться со мной. Я, конечно, радовался, когда Катенька была рядом. И той зимой, волнуясь за меня, она решила поехать со мной на гастроли в Киев. Мы приехали туда 25 декабря 2008 года на католическое Рождество. Я всё ещё не понимал, что происходит с Катенькой, хотя мы так и не смогли пойти погулять по любимому ею Киеву. Она сказала, что очень устала, и целый день пролежала в гостиничном номере. Но даже это не раскрыло мне глаза на приближающуюся трагедию! (Летом 2010 года мне вновь довелось посетить Киев с гастролями. По воле какого-то рока меня поселили в том же номере, где два с половиной года назад жили мы с Катенькой. Я спустился в ресторан пообедать и физически ощутил, как мы с ней сидели здесь, и Катенька, так любившая хорошо покушать, отказалась есть, а только сидела и курила. Почему я тогда ничего не понимал?!)

Последний в её жизни 2009-й Новый год мы справляли у Ганны Слуцки. Катенька почти ничего не ела, что, повторю, было для неё совсем нехарактерно, тем более что она очень любила Ганнину готовку. Почти всё время она пролежала на диване и при первой возможности предложила мне вернуться домой. Это было так не похоже на неё, она любила праздники, особенно Новый год. Я по-прежнему ничего не понимал, хотя, как я узнал гораздо позднее, Ника и ещё несколько наших близких уже были осведомлены о страшном Катенькином диагнозе. Но Катенька попросила дочь ничего мне не говорить. Она оберегала меня всеми доступными ей средствами, включая прямую ложь. По тем же гуманистическим соображениям ничего не говорилось и её родителям. Вся тяжесть решений и действий, включая сохранение тайны, пала на плечи Ники. Должен признаться, я и теперь не понимаю, как она справилась с этой непосильной ношей.

После Нового года мы поехали на несколько дней отдохнуть в подмосковный пансионат. Картина в точности повторила киевскую: Катенька с трудом доходила до завтрака, почти ничего не ела, а потом лежала в номере. За время пребывания в пансионате мы ни разу не вышли погулять на улицу. Она всё больше худела, но ни одной жалобы на боль я от неё не слышал. Каким же я был слепцом! Я даже тогда не понимал, что являюсь свидетелем и участником трагедии.

В середине января Катеньке стало совсем плохо. Тут даже такой непроходимый идиот, как я, понял, что необходимо срочное медицинское вмешательство. Я гнал от себя плохие мысли, уверенный, что главное — определить точный диагноз, а затем мы начнём лечение, и всё кончится хорошо. Однако ни один врач не мог назвать мне этот точный диагноз. Или не хотел? Понятно, что от меня многое скрывали, в основном по Катенькиной просьбе. Но до сих пор страшная мозаика того времени не складывается у меня в единую картину. Мы десятки раз с Ганной и Борей Слуцкими обсуждали практически по дням весь период после моего инфаркта и до Катенькиной кончины, но всё равно что-то не склеивается. Я владею всё бо́льшей информацией, но не могу понять, как на нас всех нашло полное затмение. Как мы, видя Катеньку практически ежедневно, не настояли на глобальном медицинском обследовании, не начали лечить её. Что мне только ни говорили врачи! И что это язва и ещё какие-то глупости, но ни разу страшное слово «рак» не было произнесено. Надежда то вспыхивала заново, то опять разбивалась о новую, ещё более страшную информацию. А Катенька с каждым днём слабела и слабела. Но и тогда я ещё не понимал, что всё стремительно приближается к трагическому концу. Да, собственно говоря, и дней этих оставалось предельно мало.

Во время одного из посещений очередного врача в вестибюле больницы мы встретились с Олегом Ивановичем Янковским. Благодаря жёлтой прессе его диагноз уже был известен широкой общественности. Выглядел он очень плохо. Катенька после приёма у врача была чем-то недовольна и капризничала, как ребёнок. Я пытался её увещевать, объяснял, что не надо раскисать, вот Олег смертельно болен, но держится, а ты капризничаешь по пустякам. Как я мог такое произнести?! Ведь ей уже было ничем не лучше, чем ему. И она ушла из жизни на несколько месяцев раньше Олега Ивановича.

Катенька совсем исхудала, очень ослабела и не могла справляться даже с совершенно элементарными вещами. Однажды я переодевал её, она взглянула на меня грустно-грустно и сказала: «Не смотри на меня, я стала очень некрасивая». Как я могу ей теперь доказать, что для меня она и сейчас является самой красивой на свете?

Наконец, Катеньку положили в больницу. Появилась хоть какая-то надежда, что её начнут лечить. Повторяю, я по-прежнему не понимал, что положение совершенно безнадёжно. Хотя, конечно, говорить о безнадёжности можно только зная, что потом произошло. Но скорее всего, к тому моменту всё уже так и было. Катенька стала совсем плохо дышать. Врачи сказали, что у неё в легких образуется жидкость, которую необходимо откачать. Процедуру проделали крайне неудачно, ей проткнули лёгкое, Катенька потеряла сознание. И оно к ней уже не вернулось. Её перевели в реанимацию, куда нас не пускали. Я никак не могу взять в толк, почему так устроено в наших больницах, что родным не дают побыть со своими больными? Тем более — с умирающими? Почему им нельзя провести с близкими последние часы!? Я объездил весь мир и доподлинно знаю: чем лучше налажена медицина в стране, чем больший спектр медицинских услуг получают граждане, чем дольше продолжительность и выше качество их жизни, тем больше дают больным общаться с семьёй и друзьями. Ведь медицина должна лечить не только тело, но и душу. И зачастую эта её функция даже важнее, в этом у неё (медицины) почти всегда существует шанс преуспеть. Как правило, последняя близость, последнее сочувствие, последняя возможность что-то сказать друг другу необходимы и уходящим, а ещё больше — остающимся. Но, боюсь, это не единственная и даже не главная проблема российского здравоохранения. Многие смогут рассказать тут гораздо больше и лучше меня. И я не собираюсь искать правых или виноватых, я только рассказываю об огромном несчастье, случившемся со мной. Ведь Катенька была для меня всем и, как вскоре мне пришлось убедиться, не только для меня.