— Предатель ты, ренегат. Падло батистовое, — начал подыматься Шамаш. — А потом, не волнуйся. У тебя еще все впереди. Вернее, сзади…

— Ты это на кого тянешь, гад? На кого, пес, баллон катишь? — в свою очередь начал расходиться Парсукал. — Да ты еще у меня сам акробатом[119] будешь. Да я…

— А ку-ка ша! — властно рявкнул Ан, выдержал соответствующую паузу и с ухмылочкой, добрым взглядом посмотрел на Шамаша. — Когда я ем, я глух и нем. Кто не согласен — на хрен!

Взгляд его ясно говорил — спокойствие, спокойствие, еще раз спокойствие. Сейчас нужны пилоты, а не педерасты. Успеется…

— Ну да… Это самое… Конечно, — сразу въехал в тему Шамаш, сел и взялся за еду. Парсукал, тонко чувствуя момент, придвинулся поближе к Ану, шнырь вышел из оцепенения и мощно подался к выходу:

— Если что — только свистните. Хавки там немерено.

Некоторое время ели в молчании, наслаждаясь вкусом катуржратвы, затем Тот поднялся, подошел к ГЭВН и принялся насиловать ее. Когда покончили с бациллой[120], одолели лож[121] и принялись за деготь[122] с гуталином и лакдориками, он вернулся, сел за стол и с видом триумфатора сказал:

— Фуфло голимое. Хрень болотная. Параша в натуре. Как два пальца обоссать. Упремся рогом — сделаем.

А как иначе-то? Он ведь всегда был самым умным, обескураживающе талантливым и необыкновенно упорным. Ученым мужем божьей милостью.

— Тэк-с. — Ан не спеша отрезал балы, намазал вологой, не забыл про гуталин. — Я мыслю, что следует занять стационарную орбиту, прикинуть хрен к носу и шевелиться не спеша, без вошканья, без ненужной суеты. Очко на сто лимонных долек не рвать, ничто не жмет. А там видно будет. Я сказал.

Так что поели, попили, встали на стационарную орбиту, и Ан наконец-то отправился в общество артистки — сольное пение неизменно повергало его в трепетный экстаз. Шамаш, особо не раздумывая, тоже вдарил по лебедям, в рубке на боевом посту остались лишь Парсукал и Тот. Первого никто не ждал кроме Дуньки Кулаковой, второму было никак нельзя без копания в ГЭВН. Ну какая же баба может с ней сравниться?!

Проснулся Ан в отличном настроении на необъятной, с нежностью баюкающей тело президентской койке. Рядом дрыхла без сил давешняя солистка, она чуть заметно дышала, вытянулась пластом и блаженно улыбалась куда-то в бесконечность. Что с нее возьмешь — слабый пол, не привыкла к нормальному мужскому обращению.

Ан опустил ноги на пушистый, ворсом по щиколотку, ковер, встал, потянулся, направился в сортир и, вдруг поймав себя на том, что поет Великий гимн, весело ругнулся — вот, блин, такую мать! Странная штука память. Хотя по дороге на дальняк[123] это самое то. Нам песня не только строить и жить, но еще и срать помогает.

Затем он мылся, брился, принимал контрастный душ, хотел было по старой памяти побаловать себя ионной ванной, но не стал — во-первых, не хрен расслабляться, во-вторых, время не терпит, ну а в-третьих, зверски хотелось жрать. Само собой, в приятной компании.

— Эй, прорезь моей жизни, ты есть будешь? — хлопнул по роскошной заднице поп-мадонну Ан, но та, не задница — поп-мадонна, вздрогнула, всхлипнула, перевернулась на бок и сонно забормотала, как в бреду:

— Нет, нет, все, хватит, я больше не могу. Спать, спать, спать…

Ну да, говорено же было уже — слабый пол. Так что пришлось в гордом одиночестве переходить в гостиную, устраиваться за столом и напрягать воображение, касательно чего бы пожрать.

Да, собственно, ничего особо напрягать и не пришлось. Стоило лишь дотронуться до серверуля, как на экране загорелось неслабое меню — не хряпа[124], не баланда, не перловая бронебойка, не байкал[125].

«Ну вот и хорошо». Ан, не мудрствуя лукаво, выбрал шесть позиций, проглотил слюну и с некоторым скепсисом замер в ожидании — всей этой супер-пупер-технике он не особо доверял. Напрасно — ухнуло, клацнуло, пискнуло, створки кухонного терминала разошлись, и перед Аном на столе появился заказ в наиполнейшем объеме и в лучшем виде, что надо — с пылу, с жару, что надо — огненно холодное. Все дивно сервированное, сказочно благоухающее, вызывающее слюнотечение и выделение желудочного сока. И в самом деле, не могила[126] и не чай-байкал, синтезированные из протоплазмы ископаемым конвертером. Так что подхарчился Ан хоть и в одиночестве, но с энтузиазмом, оделся попредставительнее во все трофейное и, не откладывая в долгий ящик, занялся делами. Перво-наперво рванул на Центральный пост, рыба, она, как известно, гниет с головы. Там, слава богу, пока ничем не воняло, однако атмосфера была напряженкой, тягостной, густо пропитанной порохом — ГЭВН не функционировала, все экраны ослепли, повсюду валялись комплектующие, матрицы, кристаллы альфа-бета памяти. В самом эпицентре этого бардака находился Тот, бледный и всклокоченный, сразу чувствуется, даже не подумавший, чтобы поесть или поспать. Скрывшись наполовину в чреве ГЭВН, он требовательно протягивал грязную руку:

— Ну что, скоро там? И не так, и не этак, и не в дугу, и не в тую.

— Айн момент, — рявкнул Парсукал, брякнул лазерный паяльник на подставку и понес дымящуюся плату Тоту — прямо в ловкие, сноровистые пальцы. — Все, ажур.

В голосе его слышалось несказанное, беспредельное уважение, так он, похоже, не разговаривал даже с утесом.

— Ладно, такую мать. — Тот, витиевато выругавшись, плату взял, засунул внутрь, с минуту повозился и спросил: — Ну?

— Хрен медвежачий, большой и толстый, — глянул на приборы Парсукал. — Не хочет, падла.

— Тупым поленом ее, суку, куда не надо, — жутко огорчился Тот, вылез из чрева ГЭВН, грустно улыбнулся Ану: — Увы, дорогой учитель, увы. Не туфта голимая и не фуфло в натуре. И не как два пальца обоссать. Каюсь. Обосрался. Жидко и обильно.

Оказалось, что программу зэт удалось восстановить лишь частично — только в плане фрагмента, отвечающего за субхроноволны. То есть безопасно путешествовать в Туннеле было по-прежнему нельзя, зато появилась реальная возможность подключения к Гипернету — всекосмическо-межгалактической информационной сети. Ладно, и то хлеб, знание — сила, кто предупрежден, тот вооружен.

— Ничего, коллега, не беда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Лучше испачкаться в собственном дерьме, чем в собственной крови, — Добро глянул Ан на горестного Тота. — Иди-ка ты дохать[127], заслужил. Помойся, подхарчись, шмякни по рубцу[128], знатно придави харю. Давай двигай в зимний сад, найди Мочегона, он в курсе, и будет тебе и хата, и жрачка, и баба. Все, что только скажешь, будет по высшему разряду. Шамаш, корешок, проводи. И заодно Красноглазу скажи, что я скоро буду, как запрессовали[129]. Давай в темпе вальса, жду.

Беззлобно подмигнув, он дружески оскалился, посмотрел, как Тот с Шамашем двигают из рубки, и с суровым видом, уже без тени улыбки, резко повернулся к Парсукалу:

— Слушай меня внимательно, говорю только один раз. Второго у тебя уже не будет. Ты, сучий потрох, жить хочешь? — И, не дожидаясь ответа, шагнув, с силой ухватил рукожопа за грудь. — Если хочешь, то давай колись. До самой жопы. С кем работаешь, кто барыга, кому думал спурить улов[130]? Ну?