Собственно, ничего удивительного — еще древние римляне утверждали, что plus est hominem extinguere veveno guam occidere gladio[192]. Удивительное было в другом — зачем это деятелям из Рифаи понадобилось кидаться на Бродова со своими ритуальными кинжалами, по существу являющимися отравленными визитными карточками? Неужели ничего получше придумать не могли? Похоже, им было совершенно наплевать на инкогнито своего тайного общества, к слову сказать, как все тайные организации, пронизанного жесточайшей иерархией. Причем на самой вершине его находятся «даис» — просветленные, являющиеся большей частью так называемыми крипто-иудеями, то есть наружно принявшими ислам, но все же следующими вере Моисея. Это наследники той самой «пятой колонны», которая осталась после Великого Исхода, внесла значительнейший вклад в дело развала Египта и позже доблестно законспирировалась под добрых правоверных мусульман. Их отличает «метка истины» — правильный шестиугольник на левом запястье, а также «обруч посвященного» — черная татуированная кобра, трижды обвившаяся вокруг бедер. «Даис» — это элита Рифаи, ее основа, люди, посвященные во все секреты общества.

«Теперь понятно, почему у него трусы до колена», — усмехнулся Бродов, кинул добрый взгляд на Ахмада и в заключение прочел: «Надпись на оборотной стороне фотографии сделана на арабском и означает: „Первый брат“».

Вот это новости. Стало быть, есть еще и второй брат, а может, и третий. Интересно…

«Да, товарищи, жить становится все лучше, жить становится все веселей». Бродов уничтожил письмо, поставил ноутбук на зарядку и в задумчивости подошел к окну — щелястому, с металлической рамой, на нормальное окно-то и не похожее. Выходящее в загаженный двор колодцем, освещенный чисто символически. Если отвлечься от реалий, то совершенно петербургский. Где-нибудь на Староневском, на Васильевском, на Охте, на Петроградской стороне. Какая Африка, какой Египет какой, к чертям собачьим, Луксор.

«Ну вот, никак ностальгия обуяла». Бродов отвернулся, сел и, усмехнувшись, поймал себя на мысли, что хочет снять штаны с Ахмада — не в плане основного инстинкта — сугубо из чувства самосохранения. Да нет, пока что не резон — не место и не время. А потом, на самом деле это и не так важно, есть у него татуировка или нет. Важно то, что он враг и представляет мощную, отлично информированную структуру, похоже, разбирающуюся в вопросах телепатии ничуть не хуже полковницы Дорны. Это надо же, просчитали все — и гостиницу, и номер, и поездку в Каир. Наверняка ведь могли убить, но не стали, взяли паузу, чего-то ждут. Чего? Когда Дорна прорежется? Или еще кто-то? Ну да, чтобы всех сразу, одним ударом. Тогда ведь, в Карнакском храме, не получилось.

Мутно светила луна, зверели в корзинах змеи, думал, кумекал, раскидывал мозгами, прикидывал так и этак Бродов. Спать в тесном обществе кобр и лжеараба что-то ему не хотелось. А потом настало утро, раннее, солнечное и безрадостное. Веня-мусульманин перестал храпеть, трудно разлепил глаза и, опустив с кровати конечности в носках, негромко и убито сообщил:

— Ну, бля, башка трещит, — потом раскатисто икнул, поднялся, смачно почесал башку и улыбнулся через силу, но добро. — Ну что, Василий, помандюхали?

Все правильно — с добрым попутчиком дорога короче.

«Ну, сука, бля, жизнь. — Энки отвернулся от злющего, наполовину с моросью ветра, в сотый уже, наверное, раз сплюнул и горестно вздохнул. Отлично начинается неделька. Он снова сплюнул, вытер рукавом лицо и незаметно посмотрел на Нинти, истово мокнущую по-соседству. — Давай, давай, бодрись, веселись. Папахен-то тебя живо обломает, сука.

Конечно, сука. Пока была с глистом[193], не давала, изображала токсикоз, блевала на любовь. И родила в конце концов пацанку, за все хорошее-то, бля. Теперь же вообще ни-ни, отлезь, охальник, я воспитываю дочь. Ага, с помощью своих подручных, вернее, подножных, этих двух прохвостов Энкинду и Энбилулу. Забурели, сволочи, оборзели в корягу, нажрали хари на икре карпа Ре. Где теперь их хваленая безотказность, ласковые губы и умелые руки, где? Где, где — у Нинти в…»

Энки шмыгнул носом, поежился, прерывисто вздохнул и воровато кинул взгляд на Шамаша, всем довольного и мило улыбающегося.

«Ишь ты, лыбится-то как, сияет, словно медный таз. А, собственно, чего ему не радоваться-то — Сиппар стоит, орлы летают, повсюду почет и уважение. Без Шамаша никуда. Без него и без Тота — а ведь и вправду умен, соображает будьте-нате, будто не плешивая башка у него, а настоящая ГЭВН. Разбирается с легкостью во всем — будь то строительство дамб, будь то рытье каналов, будь то проходка шахты, и где это папахен только откопал его? Да, папахен, папахен, отец, надежа и опора, да не только своих собственных детей — всего ануннакского отребья. А вот и он, кормилец, легок на помине, вошел уже вроде в плотные слои».

Действительно, в небе грохнуло, бабахнуло, казалось, содрогнулась земля, и сверху, из-за полога дождя, величаво опустился планетоид. Мягко он встретился с землей, плавно раздвинул двери шлюза, и Энки увидал родителя, все такого же могучего, широкоплечего, уверенного в себе, в скромном полевом наряде обергенерала Гвардии. Черный, как это и положено для зимней формы, капюшон украшали красные рога.

«Ну, хорош. У папахена просто страсть к дешевым эффектам». Энки хмыкнул, рассмеялся про себя, но тут же веселиться перестал, увидел брата своего Энлиля. В щегольском, сразу чувствуется сделанном на заказ, высотном костюме. Его рыжую, бритую по последней моде башку украшал вызывающий ярко-желтый платок. Естественно, повязанный с шиком, по-уркагански, с двумя неслабыми продолговатыми узлами, имитирующими рога. Естественно, не такие эффектные, как у родителя на генеральской форме, но тем не менее тоже весьма внушительные, весьма, весьма, весьма.»

«Ну, сучий выкидыш, ему-то здесь чего надо?» Энки засопел, набычился, с хрустом сжал пальцы в кулаки и вдруг расстроился окончательно, ужасно загрустил и конкретно впал в жестокий пессимизм — сына своего родного узрел, Гибила. Мрачного, как туча, с бланшем под глазом, длиннее своих родичей на целую голову. Патлатую, ушастую, отчаянную и непутевую. Ну и ну, здорово же начинается неделя!

— Папа, папа, дорогой! — оценила обстановку Нинти и, бросившись вперед, попыталась взять родителя за рога, однако тщетно.

— Здравствуй, дочь, — сдержанно кивнул Ан, зверем посмотрел на Энки и, чудесным образом повеселев, обратил внимание на подчиненных: — Мочегон, Шамаш, Тот, кореша!

Так что Нинти попала прямо в руки своего братца, а затем ее обнял и облобызал с энтузиазмом племянник.

— Привет, тетя. А я бы вам впендюрил.

— Слюни подбери, — отстранилась Нинти, сплюнула, вытерла ладонью рот и резко повернулась к Энки и Энлилю, собиравшимися с ходу выяснять отношения. — Вы что, сдурели, мудаки? Папахен смотрит.

— Не гони волну, батор[194], мы его чуть позже сделаем, — это подошел Гибил, дьявольски ощерился, деловито харкнул Энлилю на костюм. — Понял ты, пидор гнойный? Сегодня же мы тебя парной тягой, на четырех костях, в два смычка…

— Рот закрой, щегол. Ушатаю, раздербаню, на ноль помножу, с говном смешаю. Яйца откручу, в жопу засуну. Рога обломаю, — веско обещал Энлиль, яростно сопел и жуть как блестел страшными глазами. — И тебе, и папаше твоему. Оба пидорасы.