— Позволь я сам догадаюсь — он не хочет, чтобы я выступил в суде против него?

— Вот именно. Он абсолютно невиновен и всегда был сторонником Республики.

— Давай не будем притворяться. Он виновен, и ты это прекрасно знаешь. — Цицерон внимательно посмотрел на ничего не выражающее лицо Гортензия, как бы оценивая его. — Впрочем, ты можешь сказать Сулле, что я готов попридержать свой язык в его случае, но при одном условии.

— При каком же?

— Если он заплатит мне миллион сестерций.

Я, как обычно, записывал этот разговор и должен сказать, что моя рука замерла, когда я это услышал. Даже Гортензий, которого, после тридцати лет адвокатуры в Риме, было трудно чем-то удивить, выглядел пораженным. Однако он отправился к Сулле и вернулся к вечеру того же дня.

— Мой клиент хотел бы сделать тебе контрпредложение. Если ты выступишь в его защиту, то он готов заплатить тебе два миллиона.

— Согласен, — сказал Цицерон, ни минуты не колеблясь.

Понятно, что если бы эта сделка не была заключена, то Суллу приговорили бы, как и всех остальных — говорили даже, что он уже перевел большинство своих богатств за границу. Поэтому, когда, в первый день суда, Цицерон появился и расположился на скамье, предназначенной для защиты, Торкватий — старый союзник Цицерона — едва смог сдержать свою ярость и разочарование. Во время своего результирующего выступления он обрушился на Цицерона, назвав его тираном, обвинив в том, что тот взял на себя функции и судьи, и присяжных заседателей, и в том, что он третий иностранный царь Рима, после Тарквиния[43] и Нумы[44]. Это было больно слышать, но еще хуже было то, что это выступление вызвало аплодисменты у части присутствовавших на Форуме. Подобное выражение народного мнения проникло даже сквозь самозащиту Цицерона. Когда пришло его время выступать, он начал с некоего подобия извинения:

— Соглашусь, что, может быть, мои достижения и заслуги сделали меня высокомерным гордецом. Но я могу сказать только одно: буду считать себя полностью вознагражденным за все то, что я сделал для этого города и для жизни его горожан, если мне самому ничто не будет угрожать за эту мою службу всему человечеству. На Форуме полно людей, которые больше не угрожают вам, но продолжают угрожать мне.

Речь, как всегда, удалась, и Суллу оправдали. Уже тогда Цицерону надо было обратить внимание на первые признаки надвигающегося шторма. Однако в то время все его мысли были посвящены только поиску денег для покупки дома, поэтому он быстро забыл об этом случае. Теперь до требуемой суммы ему не хватало полутора миллионов сестерций, и он обратился к ростовщикам. Те потребовали гарантий, и поэтому ему пришлось рассказать, по крайней мере, двоим из них — на условиях полной секретности — о его договоренностях с Гибридой и ожидаемой части доходов от Македонии. Этого оказалось достаточно для того, чтобы закрыть сделку, и к концу года мы переехали на Палатинский холм.

Дом был так же великолепен внутри, как и снаружи. Столовую украшал деревянный потолок с позолоченными стропилами. В зале стояли позолоченные статуи юношей, в вытянутые руки которых вставлялись факелы. Цицерон сменил свой убогий кабинет, заваленный бумагами, в котором мы провели столько незабываемых часов, на роскошную библиотеку. Даже моя комната стала больше и, хотя и находилась в подвале, была сухой, с небольшим решетчатым окном, через которое проникали ароматы сада и слышалось пение птиц по утрам. Конечно, я предпочел бы свободу и собственное жилье, но Цицерон об этом не заикался, а мне мешала застенчивость и, как это ни странно, гордость, чтобы просить об этом самому.

После того, как я разложил по местам свой скудный скарб и нашел место, куда смог спрятать свои накопления, я присоединился к Цицерону, и мы отправились на экскурсию по поместью. Тропа, обозначенная колоннами, привела нас мимо дачного домика и открытой беседки в розарий. Те несколько цветков, которые еще держались на кустах, были поникшими и увядшими; когда Цицерон до них дотронулся, они осыпались. Мне казалось, что за нами следит весь город: я чувствовал себя не в своей тарелке, но такова была плата за панорамный вид, который был действительно великолепен. Чуть ниже храма Кастора были ясно видны ростры, а еще ниже — здание Сената. Если же смотреть в другую сторону, то под домом была видна территория официальной резиденции Цезаря.

— Наконец-то я достиг этого, — сказал Цицерон, глядя вниз с легкой улыбкой. — Мой дом лучше, чем его.

Церемония восхваления Доброй Богини, как всегда, приходилась на четвертый день декабря. Это было ровно через год после ареста заговорщиков и ровно через неделю после переезда в новый дом. У Цицерона не было заседаний в суде, а вопросы, разбиравшиеся в тот день Сенатом, мало его интересовали. Он сказал мне, что в город мы не пойдем, а займемся его мемуарами.

Хозяин решил написать один вариант своей автобиографии на латинском языке, для общего пользования, а второй — на греческом, для более узкого круга читателей. Он также пытался убедить одного из римских поэтов создать на основе его биографии эпическую стихотворную поэму. Первый, кому он это предложил — Архий, который сделал нечто подобное для Лукулла, — отказался, сказав, что уже слишком стар и боится, что ему не хватит времени, чтобы по достоинству отобразить столь великие деяния. Второй поэт, которого выбрал Цицерон, модный в то время Туллий, скромно заметил, что не считает свой талант достаточным для выполнения столь амбициозной задачи.

— Поэты, — ворчал Цицерон. — Не знаю, что с ними происходит. История моего консульства — это золотая находка для любого, обладающего хоть каплей воображения. Все идет к тому, что мне придется самому заняться этим вопросом.

Эта его фраза вселила в мое сердце ужас.

— А нужно ли это? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

Я почувствовал, как покрываюсь потом.

— Но ведь даже Ахиллу потребовался Гомер. Ведь история Ахилла не имела бы такого, я бы сказал, эпического резонанса, если бы он рассказал ее сам, от своего имени.

— Ну, эту проблему я решил вчера ночью. Я решил, что расскажу свою историю от имени богов, которые будут по очереди рассказывать части моей биографии, приветствуя меня среди бессмертных на Олимпе. — Он вскочил и откашлялся. — Сейчас я покажу тебе, что я имею в виду:

Это было совершенно ужасно. Боги, наверное, сами рыдали, слушая эти вирши. Но когда он был в настроении, Цицерон мог выкладывать гекзаметры так же легко, как каменщик кирпичную стену: три, четыре, даже пять сотен строк для него было детской игрой. Он метался по библиотеке, играя роли Юпитера, Минервы, Урании, и стихи лились таким потоком, что я не успевал их записывать, даже используя скоропись. Должен признаться, что я почувствовал большое облегчение, когда в библиотеку на цыпочках вошел Сизифий и сообщил о том, что Цицерона ждет Клавдий. Было около шести часов утра, а хозяин был так захвачен вдохновением, что я испугался, что он отошлет посетителя. Однако Цицерон знал, что Клавдий наверняка принес самые последние сплетни, и любопытство пересилило вдохновение. Он приказал Сизифию ввести гостя. Клавдий появился в библиотеке с аккуратно уложенными локонами и подстриженной козлиной бородкой, распространяя вокруг себя запах шафрана. Теперь ему уже исполнилось тридцать, и он был женатым мужчиной, после того как летом вступил в брак с пятнадцатилетней наследницей Гракхов Фульвией. В это же время он был избран магистратом. Однако женатая жизнь не слишком изменила Клавдия. Приданое жены включало большой дом на Палатинском холме, и именно в нем она проводила большинство вечеров в полном одиночестве, пока муж продолжал веселиться в тавернах Субуры.