— На худой конец, — продолжил я, — мы должны вернуться к тем предосторожностям, которых мы придерживались, когда был жив Катилина.

— Пошли посыльных к его коллегам, — приказала Теренция. — Попроси немедленно прийти Гортензия, Лукулла и всех остальных, кого вспомнишь. Пошли и за Аттиком. Организуй все, что необходимо для нашей безопасности. И пригласи его врачей.

Я сделал, как мне было приказано. Ставни были закрыты. В спешном порядке появились братья Секст. Я даже вызвал сторожевого пса, Саргона, из его убежища на близлежащей ферме. Дом начал наполняться дружескими лицами, хотя было видно, что проход через скандирующую толпу потряс многих. Только врачи так и не появились: они уже слышали о законе Клодия и боялись последствий. Аттик поднялся наверх, к Цицерону, и вернулся в слезах.

— Лежит, повернувшись к стене, — рассказал он мне, — и отказывается разговаривать со мной.

— Они лишили его голоса, — ответил я, — а что такое Цицерон без своего голоса?

Все собрались в библиотеке, чтобы обсудить дальнейшие действия: Теренция, Аттик, Гортензий, Лукулл, Катон. Я уже не помню, кто еще присутствовал. Убитый и окаменевший, я сидел в этой комнате, в которой провел столько времени вместе с Цицероном. Я слушал других и думал, как они могут обсуждать будущее Цицерона без его присутствия. Это выглядело так, как будто он уже умер. Все, что составляло живую душу этого дома — юмор, блестящий ум, мечты, амбиции, — все, казалось, покинуло его, как это обычно происходит, когда умирает хозяин. Одна Теренция сохранила способность рассуждать.

— Есть ли хоть малейший шанс, что закон не примут? — спросила она Гортензия.

— Практически нет, — ответил он. — Клавдий довел обычную тактику Цезаря до совершенства и явно собирается использовать толпу для контроля над народной ассамблеей.

— А что с Сенатом?

— Мы можем принять резолюцию в поддержку Цицерона. Я думаю, так и произойдет — я сам предложу ее. Но Клодий не обратит на это никакого внимания. Конечно, если бы Помпей или Цезарь выступили бы против этого закона, это многое изменило бы. За Цезарем стоит армия, расположившаяся в миле от Форума, а влияние Помпея на Сенат огромно.

— Предположим, что его примут, — спросила Теренция. — Что тогда будет со мной?

— Его собственность будет конфискована — этот дом, его содержимое и все остальное. Если ты попытаешься чем-то помочь ему, тебя арестуют. Боюсь, что единственный выход для сенатора, когда он поправится, это немедленно покинуть Рим и убраться из Италии до того момента, как этот закон будет принят.

— Цицерон сможет жить в моем доме в Эпире? — спросил Аттик.

— В этом случае ты подвергнешься преследованиям на территории империи. Только смельчак теперь решится предоставить ему кров. Цицерону придется передвигаться анонимно и постоянно менять место своего нахождения, пока его никто не узнает.

— В этом случае, боюсь, мы можем забыть о моих домах, — заметил Лукулл. — Толпа будет только счастлива обвинить меня. — Он закатил глаза, как испуганная лошадь. Полководец так и не оправился от того унижения в Сенате.

— Можно мне сказать? — спросил я.

— Конечно, Тирон, — ответил Аттик.

— Есть еще один вариант, — я посмотрел в потолок, не будучи уверен, захотел бы Цицерон, чтобы я рассказал об этом варианте присутствующим. — Летом Цезарь предложил хозяину место легата в Галлии. А это даст ему иммунитет.

— Это сделает Цицерона вечным должником Цезаря и даст тому еще больше власти, чем есть у него сейчас. В интересах государства я надеюсь, что Цицерон на это не пойдет, — ужаснулся Катон.

— А в интересах дружбы, — сказал Аттик, — я надеюсь, что он примет это предложение. Что ты думаешь по этому поводу, Теренция?

— Решать будет мой муж, — просто ответила она.

Когда все ушли, обещав вернуться на следующий день, она опять поднялась к Цицерону, а потом вызвала меня.

— Он отказывается есть, — сказала Теренция. Ее глаза были на мокром месте, но она собралась с силами и продолжила: — Что ж, если он хочет, то может предаваться отчаянию, а я должна охранять интересы семьи, хотя времени у нас не так много. Я хочу, чтобы все в этом доме было упаковано и вывезено. Позаботься об этом. Что-то можно разместить в нашем старом доме, который пустует после того, как уехал Квинт, остальное согласен забрать Лукулл. За этим местом следят, поэтому делать это надо осторожно, по частям, чтобы не вызвать подозрения. Самое ценное вывези в первую очередь.

В тот же вечер мы начали эту работу и продолжали ее много дней и ночей. Было здорово заняться хоть чем-то, пока Цицерон оставался у себя в комнате и отказывался видеть кого-либо. Мы спрятали драгоценности и монеты в амфорах с вином и маслом, которые на виду у всех перевезли через весь город. Мы прятали золотые и серебряные блюда у себя под одеждой и старались нормальной походкой дойти до дома на Эсквилинском холме, где с шумом сбрасывали их. Мы заворачивали античные бюсты в шали, и наши рабыни выносили их, как своих грудных детей. Крупные предметы мебели разбирались и вывозились как дрова для каминов. Ковры и гобелены заворачивались в простыни и увозились в направлении прачечной, а уже оттуда скрытно переправлялись в поместье Лукулла, находившееся сразу за Фортунальными воротами на севере города.

Я лично занялся библиотекой Цицерона, наполняя мешки его самыми секретными документами и пряча их в подвале нашего старого дома. Во время этих поездок я наблюдал за штаб-квартирой Клодия в храме Кастора, где банды его людей были готовы броситься на Цицерона, как только он покажется на улице. Однажды я стоял позади толпы и слушал, как сам Клодий поносил Цицерона со своей платформы трибуна. Этот демагог полностью контролировал город.

Цезарь находился со своей армией на Марсовом поле, готовясь к маршу на Галлию. Помпей покинул город и наслаждался жизнью с молодой женой в своем поместье в Альбанских холмах. Консулы были обязаны Клодию своими провинциями. Смазливчик научился ласкать толпу, как жиголо ласкает свою любовницу. Он заставлял ее стонать от восторга. Мне было противно наблюдать за всем этим.

Перевозку самой ценной вещи, дорогой Цицерону, мы оставили на последний момент. Это был резной столик, сделанный из лимонного дерева и подаренный ему одним клиентом. Говорили, что он стоил полмиллиона сестерций. Разобрать его было невозможно, поэтому мы решили перевезти его к Лукуллу под покровом ночи. Там бы он легко затерялся среди другой экстравагантной мебели. Мы положили его в повозку, запряженную быками, засыпали сеном и отправились в двухмильное путешествие. Управляющий Лукулла, с коротким кнутом в руках, встретил нас у ворот и сказал, что рабыня покажет нам, где можно поставить этот стол. Только вчетвером нам удалось поднять его, а потом рабыня повела нас по громадным, заполненным эхом залам, пока наконец не указала нам место, куда его поставить. Мое сердце отчаянно билось, и не только от тяжести ноши, но и от того, что я узнал рабыню. Да и как я мог не узнать ее — ведь большинство ночей я засыпал, мечтая о ней. Конечно, я хотел задать Агате сотни вопросов, но я боялся привлечь к ней внимание управляющего. Мы пошли за ней по той же дороге, по которой она нас привела, и опять оказались в холле возле входа. Я не мог не заметить, какой усталой и заторможенной она выглядела. Плечи Агаты были опущены, а в черных волосах проглядывала седина. Было очевидно, что жизнь в Риме была для нее значительно тяжелее, чем в Мицениуме, — жизнь рабыни, непредсказуемость которой определялась не статусом самого человека, а отношением к нему хозяина: Лукулл, скорее всего, и не подозревал о ее существовании. Дверь была открыта. Остальные уже вышли, но прежде чем последовать за ними, я тихо позвал: «Агата!» — а она устало повернулась и уставилась на меня с удивлением, что кто-то знает ее имя, но в потускневших глазах девушки не появилось и тени узнавания.

На следующее утро я говорил с личным слугой Цицерона, когда заметил, как хозяин спускается из своей спальни в первый раз за две недели. У меня перехватило дыхание. Он выглядел как призрак. Цицерон расстался со своей обычной тогой и надел старую черную тунику, чтобы подчеркнуть, что он в трауре. Щеки хозяина впали, волосы свалялись, а отросшая борода придавала ему вид бездомного бродяги. Спустившись вниз, хозяин остановился. К этому моменту почти все содержимое дома было вывезено. Сенатор с удивлением обвел взглядом пустые стены и полы атриума — и пошаркал в свою библиотеку. Пройдя вслед за ним, я наблюдал от двери, как хозяин осматривал пустые полки. В библиотеке осталось только одно кресло и маленький стол. Не оглядываясь, голосом, который был ужасен тем, что был очень тих, он спросил: