— До свидания, Тирон, — сказал Квинт, беря мою руку в две своих: у него были жесткие, мозолистые ладони, по сравнению с мягкими «адвокатскими» ладонями его брата. — Мне будет не хватать твоих советов. Ты будешь часто писать мне и рассказывать о том, что происходит с моим братом?

— С удовольствием.

Он уже был готов выйти на улицу, но потом повернулся и сказал:

— Брат должен был освободить тебя, после того как кончилось его консульство. И он собирался это сделать. Ты знал об этом?

Я был потрясен этим признанием и, заикаясь, произнес:

— Хозяин перестал говорить об этом. Я подумал, что он изменил свое решение.

— Брат говорил, что боится отпустить тебя, потому что ты слишком много знаешь.

— Но я никогда не выдам и слова из тех, что услышал в конфиденциальном разговоре!

— Я это знаю, да и он тоже, в глубине души. Не волнуйся. Это просто отговорка. Правда состоит в том, что брат боится даже подумать, что ты тоже можешь покинуть его, так же как Аттик и я. Ты нужен Цицерону больше, чем сам об этом думаешь.

Я потерял дар речи.

— Когда я вернусь из Азии, — продолжил Квинт, — ты получишь свою свободу, я тебе обещаю. Ты принадлежишь всей семье, а не только моему брату. А покамест присматривай за ним, Тирон. В Риме что-то происходит, и все это мне не нравится.

Он помахал мне рукой на прощание и в сопровождении слуг направился вниз по улице. Я стоял на крыльце, наблюдая за знакомой коренастой фигурой с широкими плечами и твердой походкой, которая спускалась по склону холма, до тех пор, пока она не скрылась из виду.

Клавдий должен был сразу же направиться на Сицилию в качестве младшего магистрата. Вместо этого он предпочел остаться в Риме и наслаждаться своей победой. Ему даже хватило наглости прийти в Сенат, чтобы занять то место, которое теперь ему полагалось. Это произошло на майские иды, через два дня после суда, и в Сенате как раз обсуждали последствия вынесения оправдательного приговора. Клавдий вошел в зал как раз в то время, когда говорил Цицерон. Он был встречен громким неодобрительным свистом и улыбнулся сам себе, как будто нашел подобное проявление ненависти забавным. После того как никто из сенаторов не подвинулся, чтобы освободить ему место, Клавдий прислонился к стене скрестил руки на груди и уставился на оратора с самодовольной глуповатой улыбкой. Красс, сидящий на своем месте на передней скамье, чувствовал себя явно не в своей тарелке и занялся изучением царапины на ботинке. Цицерон же просто проигнорировал Клавдия и продолжил свою речь.

— Граждане, — сказал он, — мы не должны ослабеть или колебаться из-за этого единичного удара. Я согласен, мы должны признать, что наш авторитет ослаб, но это не значит, что мы должны впадать в панику. Будет глупо, если мы проигнорируем то, что случилось, но мы будем трусами, если позволим этому испугать нас. Суд освободил врага государства…

— Меня освободили не как врага государства, а как человека, который призван очистить Рим, — выкрикнул Клавдий.

— Ты ошибаешься, — спокойно сказал Цицерон, даже не посмотрев на него. — Суд сохранил тебя не для римских улиц, а для камеры смерти. Они хотели не столько оставить тебя среди нас, сколько лишить тебя возможности спрятаться в изгнании. — Он продолжил: — Поэтому, граждане, крепитесь и не теряйте чувства собственного достоинства.

— А где твое достоинство, Цицерон? — закричал Клавдий. — Ты ведь берешь взятки.

— Политический консенсус честных людей все еще сохраняется…

— Ты взял взятку, чтобы купить дом.

— По крайней мере, я не покупал суд, — парировал Цицерон, повернувшись к Клавдию.

Сенат затрясся от хохота. Это напомнило мне, как старый лев шлепает расшалившегося детеныша. Однако Клавдий не унимался:

— Я скажу вам, почему меня оправдали, — потому что показания Цицерона были ложью, и суд ему не поверил.

— Напротив — тридцать членов коллегии присяжных мне поверили, а тридцать четыре не поверили тебе, предпочтя получить с тебя деньги вперед.

Сейчас это не кажется таким уж смешным, но в тот момент казалось, что Цицерон сделал самое остроумное замечание в своей жизни. Думаю, что сенаторы так много смеялись потому, что хотели показать Цицерону свою поддержку, и каждый раз, когда Клавдий пытался ответить, смех становился все громче, поэтому в конце концов он, взбешенный, выбежал из здания.

Это саркастическое замечание считалось большой победой Цицерона, потому что через пару дней Клавдий уехал на Сицилию, и на ближайшие месяцы Цицерон смог забыть о Смазливчике.

До Помпея Великого было доведено, что, если он хочет стать консулом, то должен вернуться в Рим и принять участие в предвыборной кампании. Этого он сделать не мог, потому что, независимо от того, как он любил саму власть, еще больше он любил демонстрацию этой власти — роскошные костюмы, ревущие трубы, рев и вонь диких животных в клетках, железную поступь и восторженный рев своих легионеров, обожание толпы. Поэтому он отказался от идеи избраться консулом, и дата его триумфального входа в город была, по его требованию, назначена на конец сентября — его сорок пятый день рождения. Однако достижения Помпея были столь велики, что парад — который должен был растянуться на двадцать миль — пришлось разделить на два дня. Цицерон и сенаторы направились на Марсово поле, чтобы официально поприветствовать императора накануне его дня рождения. Помпей не только выкрасил свое лицо в красный цвет, но и оделся в роскошную золотую броню, покрытую великолепной накидкой, которая когда-то принадлежала Александру Великому. Вокруг него двигались тысячи его ветеранов с сотнями повозок с военной добычей.

До этого момента Цицерон не понимал, насколько богат Помпей. Как он мне сам сказал: «Один миллион, или десять, или сто — что это? Просто слова. Человек не в состоянии вообразить себе эти цифры». Но Помпей собрал все эти богатства в одном месте и, сделав это, показал свою истинную власть. Для примера, в то время хороший ремесленник, работая целый день, зарабатывал одну серебряную драхму. В утро триумфа Помпей выставил открытые сундуки, в которых сверкало семьдесят пять миллионов серебряных драхм — больше, чем все налоги, собираемые в империи за год. И это были только наличные. Возвышаясь над всем парадом на повозке, которую тащили четыре быка, стояла двенадцатифутовая статуя Митридата, отлитая из чистого золота. Там же были трон и скипетр Митридата, тоже из чистого золота. Тридцать три короны Митридата, сделанные из жемчуга, а также три золотые статуи Аполлона, Минервы и Марса. Пирамидоподобная гора из золота, на которой располагались различные животные и фрукты и которую обвивала золотая виноградная лоза. Игровая доска в клетку, три на четыре фута, сделанная из драгоценных синих и зеленых камней, с луной, сделанной из чистого золота на крышке, которая весила тридцать фунтов. Солнечный диск, выложенный чистым жемчугом. Еще пять повозок понадобились, чтобы везти самые драгоценные книги из царской библиотеки.

Все это произвело сильное впечатление на Цицерона, который понял, что подобное богатство будет иметь громадное влияние на Рим и его политику. Он с удовольствием подошел к Крассу со словами:

— Ну что же, Красс. Раньше тебя называли самым богатым человеком в Риме — но сейчас это не так. После всего этого даже ты будешь обращаться к Помпею за ссудой!

Красс криво улыбнулся; было видно, что вид всех этих богатств угнетает его.

Все это Помпей послал в город в первый день, но сам остался за городской стеной. На следующий день, в его день рождения, начался собственно триумфальный парад. И начался он с пленников, которые были захвачены на Востоке: сначала шли армейские военачальники, затем официальные лица империи Митридата, группа предводителей пиратов, иудейский царь, царь Армении в сопровождении своей жены и сына и, наконец, как украшение этой процессии, семеро детей Митридата и одна из его сестер. Тысячи римлян на Форуме Блоария и в Большом цирке веселились и бросали в них куски навоза и комья земли — к моменту выхода на виа Сакра все они выглядели как ожившие глиняные статуи. Здесь, под наблюдением палача и его помощников, их оставили ждать и трястись от страха за свою будущую судьбу. Шум, шедший от Триумфальных ворот, возвестил о том, что их завоеватель наконец въехал в город. Цицерон тоже ждал, вместе с другими сенаторами, у входа в здание Сената. Я находился на противоположной стороне Форума и в то время, когда парад проходил между нами, периодически терял его из виду среди всех этих демонстраций величия. В этом параде двигались телеги с восковыми табличками, описывающими в подробностях все покоренные Помпеем страны — Албанию, Сирию, Палестину, Аравию и так далее, — а за ними следовали около восьмисот корабельных таранов, оправленных в бронзу, которые были сняты с кораблей, захваченных Помпеем у пиратов. На повозках располагались горы доспехов, щитов и оружия, захваченных у армии Митридата. За всем этим маршировали ветераны Помпея, хором скандирующие пошлые стихи об их командующем, и, наконец, на Форум выехал сам Помпей на своей украшенной драгоценными камнями колеснице, в пурпурной тоге, расшитой золотыми звездами и накрытой плащом Александра. Сзади него на колеснице стоял раб, которому полагалось непрерывно повторять на ухо Помпею, что он не более чем «просто человек». Я этому бедняге не завидовал; было ясно видно, что он действует Помпею на нервы, поэтому, как только возница остановил колесницу перед Карцером, Великий Человек столкнул беднягу с платформы и повернул свое выкрашенное красной краской лицо к грязной толпе пленников.