— День-два.
— Готовься, боярин, дружина малая пойдет.
— Она без надобности, два гридня да моих три челядина, ко всему Зосим и твой повар, княже, Торчин…
— Пусть будет так…
Муром покинули затемно. Накануне Горясер присоветовал до речки Тмы добираться ближней дорогой, она хоть и лесистая, да не столь долгая, а оттуда на Смоленск. На Тме село рыбарей, ловы, там и запасы пополнить…
Растянулись путники: впереди князь, чуть поотстал боярин, а за ним два гридня, Зосим, несколько боярских челядинцев, и последним рысил повар Торчин. Трясется в седле повар, от жары разомлел, по безбородому жирному лицу — пот ручьем.
Торчин — степняк, как в Муроме очутился, никто того не знал. Глеб Торчина не любил, видел, как забивает он скот, а потом, припав к разрезу, кровь пьет…
Молчалив Глеб, редким словом с боярином перекинется. Мысленно он в Берестове, с отцом. Блуд писал, тяжко болен великий князь Владимир, за сыновьями послал. И Глеб молит Бога застать отца в живых. Горясер мысли его не нарушает, и за то князь ему благодарен. Глеб боярина взял с собой, памятуя, что в юные годы Горясер из молодшей княжеской дружины в боярскую перешел, а потом в Муроме поселился…
Лесная дорога утомила, подчас с трудом пробирались. Князь даже не выдержал, спросил как-то:
— Не заплутал ли ты, боярин?
На пятый день к Тме выбрались. Село, избы, крытые чаканом, от времени потемнели, на берегу челны перевернуты, некоторые на воде покачиваются.
Путники обрадовались, а Горясер заметил:
— Отсюда на Смоленск прямая дорога. Передохнем, княже, денька два?
Но Глеб возразил:
— У нас времени мало, в живых бы великого князя застать…
Однажды Глеб обратил внимание, Горясер с поваром и Зосимом о чем-то шептались. Спросил, но боярин не ответил и глаза в сторону отвел.
Не стал князь допытываться, не до того, спешить надобно.
В первую неделю зорничника месяца, так на Руси август именовали, вышли муромчане к Смядыне-реке. День заканчивался, и солнце уже краем коснулось дальнего леса. На ночевку расположились на берегу, чтоб в Смоленск поутру податься, а оставшийся путь на ладьях по Днепру одолеть.
Торчин с Зосимом костер развели, на угольях мясо принялись жарить, челядь с гриднями на берегу о чем-то разговор шумный затеяли, а боярин с князем сидели молча.
От костра к ним Торчин с Зосимом направились. На острие ножа повар нес кусок мяса. Шел Торчин, а на губах ухмылка:
— Попробуй, княже!
Глеб ответить не успел, как на берегу драка завязалась, челядь за топоры схватилась, одного за другим гридней перебили. Князь вскочил, крикнул, но его Зосим с поваром повалили. Торчин нож к горлу Глеба приложил, зубы скалит:
— Сейчас, конязь, я твою кровь выпущу.
И не успел Глеб слова промолвить, как Торчин ему горло перерезал.
Зосим к Горясеру повернулся.
— Как, боярин, зароем? — спросил и руки о кафтан княжеский отер.
— Звери съедят, — ответил Горясер. — Киньте его за те камни — да к великому князю Святополку поспешаем. Мы ему службу сослужили…
А в Вышгороде уже поджидал Горясера Путша. Едва ладья причалила и якорь бросила, как Путша обнял Горясера:
— Славно, боярин. Князь Святополк еще не ведает, что с Глебом покончили…
Только в Вышгороде Горясеру стало известно, что не по указанию Святополка убрали Бориса и Глеба, а по замыслу бояр, чтоб князю туровскому угодить и на великом княжении сидел он прочно.
Сказал Путша:
— Ты, Горясер, в чести у меня будешь, ежели исполнишь то, что велю. С дружиной вышгородской и своей челядью ступай в землю древлян, убей князя Святослава, ино он с Ярославом против великого князя Святополка ополчится…
* * *
Первые заморозки сменились теплыми солнечными днями. В безоблачном небе слышатся трубные журавлиные крики, а в омытых утренней росой кустарниках зависла серебряная паутина. Она плавала в чистом, пропахшем зрелым ржаным колосом воздухе, липко цеплялась за сжатую стерню…
Выступали по частям. Первыми ладьями плыла дружина с воеводой Добрыней, за ней распустили паруса дракары ярлов Якуна и Эдмунда, а уж последними вел ладьи и насады тысяцкий Гюрята.
Новгородцы собрались без суеты, с толком, корабли конопатили, смолили, кузнецы и бронники день и ночь оружие ковали, ополчение великое выставил Новгород! Из сел и деревень везли съестное, грузили на ладьи, и когда изготовились, отчалили от пристани.
* * *
Князь Святополк пребывал в великой тревоге. С дальней переволоки дошел слух, что водным путем и сушей идет на Киев Ярослав в силе большой.
По княжьему указу с паперти собора и на шумном киевском торжище голосистые бирючи кричали, зазывая охочих людей в ополчение. Но народ ретивости не проявлял, из толпы нередко выкрикивали:
— Не люб нам Святополк, и не станем мы в его защиту!
— По его наущению бояре его братьев смерти предали!
— Он боярам, что на Горе, угоден, пусть они за него и идут против Ярослава!
Те разговоры стали известны Святополку, велел он позвать на думный совет ближних бояр. Пришли немногие, одни больными сказались, другие спешно из дому отлучились, кто знает, кто кого одолеет, Святополк ли Ярослава либо Ярослав Святополка, а потом поди изворачивайся.
На совет явились, не заставили себя ждать Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. И еще Лешко незваным пришел. Расселись на лавке у стены рядком, стали дожидаться прихода Святополка. Заглянул в дверь воевода Блуд, увидел бояр, попятился, хотел, верно, скрыться. У Блуда сомнение в душе, надо ли было за Святополка стоять, по всему, ошибся, когда на туровского князя расчет держал.
Горясер приметил Блуда, поманил:
— Почто не входишь, воевода, либо улизнуть мыслишь? Аль не одного поля ягодки?
Блуд нехотя уселся на скамью напротив бояр, исподлобья взглянул на Горясера: «Вишь ты, в товарищи к себе приписывают».
Путша бороду положил на посох, сопит. Еловит принялся пытать Блуда:
— А известно ли те, воевода, в каком числе Ярослав идет?
— Что с той известности, — буркнул Блуд. — Надобно, чтоб люд киевский за Святополка стал, как новгородский за Ярослава.
Боярин Тальц за щеку держится, стонет. С ночи зуб разболелся, свет белый не мил.
В душу Путши страх залез, озноб пробирает. Не придется ли ответ держать за князя Бориса? Коли Ярослав одолеет, то и спросит. Ко всему еще Горясер с Блудова наущения Глеба извел.
Поспешно, хлопнув дверью, вошел князь Святополк. Весь помятый, осунувшийся. Видать, ночь не спал. Поздоровался кивком и, не присаживаясь, заходил по гридне. Путша сначала водил за ним головой, потом надоело. Боярин Тальц, чтобы не озлить князя, лицо в воротник уткнул, сдерживается, не стонет.
Святополк заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Зачем киевляне призвали меня, коли не хотят ныне вступиться?
И тут же остановился перед Путшей, зло закричал:
— Почто вы, бояре, братьев моих извели, я ли вам такое велел? Не оттого ли народ против меня? Попрекает, что я с вами заодно. Добра, сказываете, мне желали? Ан во вред все мне повернули.
И неожиданно, крутнувшись, ткнул пальцем в Блуда:
— Ты хотел, чтоб стал я великим князем? Вот и скажи, воевода, одолеешь ли Ярославову дружину?
Блуд заерзал на скамье, а Святополк хихикнул злорадно:
— А, молчишь? То-то! Так к чему же вы, бояре, подбили меня, чтоб я на княжение садился?
— Князь Святополк, — осмелился перебить его Путша, — а не лучше ль те в Польшу к королю Болеславу за подмогой поспешать? С его рыцарями воротишься и Ярослава из Киева изгонишь. Мы же на то время тоже укроемся.
— Во, во! — передернулся Святополк. — И княгиня Марыся о том же мне твердит. Ты, боярин Путша, что, сговорился с ней? А разве не ведомо те, что император Генрих сызнова на Польшу войной ходил?
— О том знаю, — ответил Путша. — Да и то известно, что король польский германцев разбил и за Лабу переступил.
— Скликая вас, знал, что не будет мне от вас совета разумного. Я же хочу биться с хромцом Ярославом и его новгородскими плотниками. Не петляй, боярин Путша, и не мешкая отправляйся в степь, зови печенегов на подмогу. Обещай хану Боняку золото.
