Вчера, когда солнце заканчивало свой бег, к Боняку приехал посол тмутараканского князя Мстислава. Но хан велел поставить ему юрту и только сегодня выслушал его. Теперь, лежа под яблоней, Боняк думал: Мстислав позвал его на хазар. Хан и сам давно мечтал повести орду на Хазарию. Печенегам хазары мешали кочевать в Задонье, они не раз нападали на печенежские улусы и угоняли их скот. Боняк даже посылал брата Булана два лета назад к Мстиславу, чтобы пойти на хазар, но тогда тмутараканский князь не согласился, а теперь сам позвал. Итиль — богатый город, и если Боняк откажет тмутараканскому князю, то все, что хазары имеют, достанется Мстиславу.

Мысли Боняка двоятся, на Итиль ли идти либо бросить орду на Киев? И хан решает, Киев подождет. А в главном городе хазар ему достанется много золота и серебра, хазары — народ торговый…

По Киеву слух пронесся: Булан орду через Днепр переправил и уводит в левобережную степь.

Обеспокоен князь Владимир, не дожидается ли Булан брата, чтобы, объединившись, пойти на Киев?

В степь послали дозорных, на Трубеж и Альту выдвинулся полк большой руки с воеводой Блудом. По первому же сигналу готовы были выступить полки правой и левой руки, а засадному вменялось Киев стеречь.

Но из степи являлись гонцы и все докладывали печенеги к рубежу Киевской Руси не повернули, уходят к Дону.

Смущали народ волхвы в Муроме. Поначалу Глеб внимания не обращал. Сказывали, явился кудесник и звал против веры христовой, к Перуну взывал.

Муромцы старины держались крепко, кудеснику верили, жгли огни жертвенные, на дубе, что у самого города, развешивали дары для Перуна, требовали не признавать попа Никифора.

Наконец надоело Глебу злодеяние волхва, послал гридней дерево срубить, костры затушить и камни разбросать, а тех муромцев, какие языческому богу поклоняются, разогнать силой.

Притихли волхвы, но не надолго. Однажды Василиса сама затронула Глеба. С той ночи на Ивана Купалу она, встретив князя, скользнет по нему насмешливым взглядом и исчезнет. А тут сама остановилась:

— Княже, от волхвов напасть. По избам ходят, народ смущают, подбивают попа изгнать, храм сжечь и снова Перуну поклоняться.

Известие не на шутку встревожило Глеба. А накануне поп Никифор из церкви Благовещения жаловался, не стало прихожан, пустует церковь.

Поделился Глеб опасениями с Горясером. Боярин успокоил:

— Не впервой, княже, бывало такое. Поговорят, пошумят и уберутся в лес. А люд снова к вере греческой обернется.

Успокоился Глеб и в мысли не держал, что Горясер тайно Перуну поклонялся и боярыня его волхвов принимает и жертвы приносит.

И проглядел Глеб, как волхвы народ взбунтовали. Ударили в било, сбежались муромцы к воротам детинца, орут, дубьем машут. А волхвы среди люда стоят в одеждах белых, волосы космами, босые и седыми бородами трясут:

— Перун с вами, мурома!

— Рушьте капища греческие, они Перуну неугодные!

Гридни народ из детинца вытеснили, щитами прикрылись, копья наставили. Но толпа напирает. Вышел князь Глеб, крикнул гридням, и те отошли. Выехал Глеб с дружиной из города, отправился в княжье село, что под Муромом. Здесь и решил Глеб переждать смуту.

День и два пошумели муромцы, а на третий успокоились. Стали думать, изгнали князя из города, а как дальше поступать? Решили звать в посадники боярина Горясера, да тот отказался.

— Я, — сказывал, — великому князю киевскому не ослушник и вам, муромцы, не советую, сила силу ломит!

Тогда снова собрались муромцы в детинце, совет держали и решили, пусть волхвы уходят себе в лес, а к князю Глебу слать послов, чтоб в Муром ворочался…

Глеб снова побывал у старой Дорофеи, его бессонница одолела. Князь совсем не спал, лишился покоя. Что было тому причиной? Может, языческий рев толпы либо письмо Ярослава, в котором он писал о гневе отца на новгородцев.

Просил Ярослав Глеба не ходить с киевлянами на Новгород, помнить, что они с Ярославом братья…

Когда стало совсем невмоготу, вспомнил Глеб ту лесную избушку и старуху…

Отыскал тропинку, не надеялся, однако, застать Дорофею в живых. Конь вез его мимо вековых деревьев, густых кустарников ежевики и малины. В лесу тихо и редко крикнет какая птица.

Вот и знакомая избушка. Глеб привязал коня, подошел к двери, прислушался. И вдруг услышал голос Дорофеи:

— Войди, князь!

Как в тот, первый, раз, вздрогнул Глеб от неожиданности. Толкнул дверь, она открылась со скрипом. Пригнувшись, Глеб вступил в избу. Дорофея сидела на прежнем месте, и ее глаза смотрели на него, казалось, не мигая. Она ни о чем не спросила Глеба, только заметила:

— Ты помнишь, князь, мои слова, рядом с тобой злые люди. Они желают твоей смерти.

— Но кто они, бабушка?

— Я не ведаю их имен, но я вижу их — это не твои слуги и не воины. Тебя терзает бессонница? Там, на том колке в углу трава, возьми оттуда несколько веточек, а из тех, что над печкой, сними целый пучок, и пусть твоя стряпуха сварит настой. Пей его на ночь, и болезнь покинет тебя. Теперь уезжай, я дала тебе то, за чем ты ко мне приезжал…

Силен дух князя Владимира, да немощно тело!

Обидно! Но еще обидней услышать об этом из уст женщины. Будто пощечину получил великий князь от боярыни Настены…

Едва увел воевода Блуд большой полк на Трубеж, как боярыня явилась во дворец. Незвана пришла. Владимир Святославович в ту пору едва от послеобеденного сна отошел, в горнице один был. В рубахе навыпуск холщовой, в таких же портах и босой. Приходу Настены удивился. Ужли чего стряслось с Блудом?

А Настена подошла к нему, в очи заглядывает, ровно собака на хозяина.

— Ты ведь звал меня, Владимир Святославович? Чать, не забыл?

Вскинул князь голову, ответил виновато:

— Ох, Настена, Настена, звал, не отрицаю. Кабы прежние лета вернуть, не вопрошал бы, к чему пришла, а ныне язык одно молвит, а тело не подвластно.

Вздернула тонкие брови боярыня:

— Я ведь, Владимир Святославович, словам твоим поверила, стыд превозмогла и злых языков не испугалась.

Обиду уловил в ее словах великий князь. Ответил, будто прощения просил:

— Не ко времени, Настенушка, о другом мысли мои.

— Тогда прости, великий князь, я ведь, грешница, думала, каков на язык, таков и в деле. Птицу по полету судила.

И поклонилась низко. Промолчал князь, а боярыня продолжила:

— Ухожу я, Владимир Святославович, тело свое уношу от тебя, однако сердце мое с тобой навсегда. Нет у меня к тебе, великий князь, обиды. Вспорхнула моя любовь и улетела…

Увел Булан орду в Дикую степь к Дону, вернулся большой полк с Трубежа, улеглось волнение в Киеве, поплыли торговые корабли по Днепру, и по воскресным дням зашумело, заговорило многоязыкое киевское торжище…

Веселился стольный город. По такому случаю князь Владимир дал пир. Весь Киев угощался: пили и ели на улицах города и в детинце, на княжьем дворе и в палатах. Бояре и воеводы в гриднице пировали.

А на помосте великий князь с сыном Борисом, чтоб всех видеть. В самом разгаре был пир, когда поднялся князь Владимир, к боярыне Настене подошел, за руку взял, повел к своему столу, усадил по левую руку от себя. Решил великий князь хоть как-то оправдаться перед боярыней.

Хорошеет Настена. Блуду многие завидуют, красавица жена, и годы ее не трогают, мимо проскакивают. А она к Владимиру Святославовичу льнет, на мужа внимания не обращает.

Мрачнее тучи воевода Блуд, вот и гадай, что боярыню дома ожидает? Великий князь выпил за здоровье Настены, к Блуду поворотился:

— Не вини боярыню, воевода, я из всех ее выделяю, потому как с княгиней Анной они дружны были, и я того не забываю…

И тут же, положив руку на плечо Бориса, сказал так, чтобы все слышали:

— Вот вам, други мои старейшие, кого после себя хотел бы оставить великим князем.