— А у них и поспрошайте!

Всю осень кончанские старосты наряжали тяглых рубить лес, отесывать бревна, их волокли в город, долбили землю, ставили новые заборы.

По снегу из Ладоги и иных городков возвращались с добычей ушкуйники, рассказывали о богатствах земель, куда новгородцы достали и что отныне народцы, какие там проживают, будут платить дань Новгороду.

Зимой свевы в кости играли, на новгородском торжище шатались. Все больше в рядах, где пирогами бабы торговали. Случалось, драки затеивали, новгородцев били и сами биты бывали.

А на подворье боярина Парамона варягов едва до смерти на забили. Забрели три свева к боярину, замок в клети сбили, начали тащить корзины с копченым мясом, выкатывать бочки с медом, хмельным.

Парамон народ позвал:

— Лю-о-дии! Варяги обиды чинят!

Набегал народ, свевы попытались в клети укрыться. Их выволокли, и не успели варяги мечи обнажить, как они уже на земле лежали, избитые и носы окровавленные. Выволокли свевов за ворота, на дорогу выбросили.

Ярл Якун вывел дружину в подмогу, и быть бы побоищу, но тут Ярослав наскочил. Взвился конь под князем. Замолк люд на минуту, тем Ярослав воспользовался:

— Не проливайте кровь, новгородцы! Вы мне дороги, ваше место город боронить, и скоро каждый из вас силу применит. Варяги тоже с вами будут!

Тут и ярл голос подал. Вложили свевы мечи в ножны, люд разошелся. Якун на побитых варягов указал:

— Смотри, князь, что новгородцы со свевами поделали.

— Новгородцев не вини, не они варягов на грабеж подбивали. А я за каждого побитого варяга готов виру платить.

На заходе солнца прибыл из Киева гонец с грамотой от великого князя. От предчувствия недоброго забилось сердце у Ярослава.

Гонец, воин совсем молодой, поклон князю отвесил.

— Здрави будь, князь. Послал меня великий князь с письмом. Но ты прости меня, на переправе угодил конь на глубину, и вода в суму налилась, не ведаю, целы ли буквицы, не расплылись?

Воин протянул князю засургученный свиток.

— Что устно наказал великий князь?

— Только и того, что строг был.

Ярослав сказал хмурясь:

— На поварне тя стряпуха покормит, а я письмо читать стану, коли буквицы не смылись.

Вышел гонец, а князь сургуч сломал, свиток развернул. Грозно вопрошал отец, почто дани еще не выслал Новгород, время истекло…

Ярослав грамоту на стол положил, велел позвать тысяцкого. Гюрята появился вскорости.

— Великий князь письмо прислал, читай.

Пробежал Гюрята глазами грамоту, сказал:

— Еще неведом великому князю приговор веча…

— С гонцом и ответ дадим великому князю, ино помыслит, что запугал нас.

Епископ новгородский грек Теофил, зная своенравство новгородцев, ни слова не промолвил на вече. Однако зазвал к себе Ярослава и Гюряту, попрекнул, вы-де намерились не повиноваться Киеву. Тысяцкий возразил:

— Коли бы ты, владыка, собирал ту дань и послушал возмущение люда, по-иному ныне речь бы вел.

А Ярослав добавил:

— Чем нас попрекать, владыка, отписал бы митрополиту, пусть упросит великого князя, чтоб не держал гнев на Новгород и дань с нас снял.

— Владыка, не становись поперек дороги, — заметил Гюрята, — тя новгородцы поят и кормят, и из нашей скотницы на храмы гривны получаешь, так и служи Господину Великому Новгороду. Поди, для того и митрополитом поставлен.

Обидное говорил тысяцкий, но Теофил смолчал, истину говорил Гюрята, с мирского подаяния живет епархия. А не так ли митрополит Киевский? С княжеской десятины кормится… Да что митрополит Иоанн, коли сам патриарх Константинопольский процветает милостью базилевса!

Год, как Теофил на Руси. В Новгород прибыл из Херсонесской епархии. И пока из Киева в Новгород добрался, не единожды удивлялся живучести языческих обрядов. Сказывали, нередко волхвы люд подстрекали против христианства. А недавно в Ростовской земле народ восстал в защиту Перуна и других языческих богов.

Проводив князя и тысяцкого, епископ уселся за письмо к митрополиту. Уведомлял Теофил владыку церкви всей Киевской Руси, к чему призвало новгородское вече и что он, епископ, оказался бессильным убедить смириться народ и князя.

От Новгорода до Киева шли под парусами, ни разу не брались за весла. Попутный ветер гнал ладью резво, кормчий едва успевал направлять ее. Заметно холодало, и по Днепру катились темные волны, а однажды даже сорвались первые снежинки.

Купцы, их на ладье было двое, кормчим довольны, уговаривались к Покрову в Киев попасть, обещание исполнил, и теперь торговые люди уламывали Любечанина сплавать с ними на будущее лето в Царьград.

Несет ветер ладью, качает на волнах, лес, луга и поля по берегам, деревни редкие, все кормчему привычное, у него своя мысль в голове сидит от самого Новгорода. У новгородского причала одну ночь постояли, а перед тем как отчалить, разговорился Любечанин с караульным новгородцем, тот словоохотливым оказался, поведал о вече, на каком Новгород против Киева голос подал, и в том у князя с народом согласие. Ежели Владимир Святославович попытается силой на Новгород пойти, то новгородцы готовы встретить киевлян и указать им обратную дорогу…

Тревожно Любечанину, об услышанном никому не сказал, все сам с собой рассуждал: не смирится Владимир Святославович и заставит Новгород покориться, но то не случится добром, миром не склонят головы новгородцы, они гордые, Новгород сам привык других гнуть. И тогда великий князь поведет полки на упрямцев, призовет ополченцев, оторвут смердов от сохи, перекроют водный путь, и не будет торговых гостей ни с верховий Днепра от варягов, ни с низовий от Византии…

Еще вспоминал кормчий слова караульного, что Ярослав призвал в подмогу свевов, и отсюда Любечанин судил, что новгородский князь давно задумал против отца меч поднять.

Кормчий Ярослава помнит еще с той поры, когда он юным отроком жил в Предславино. Теперь же виделся с Ярославом от случая к случаю, когда ладья причаливала к волховскому берегу, и Любечанин ходил в новгородский храм, что в детинце. Ярослав приходу кормчего радовался, расспрашивал о Киеве, но об отце молчал, и когда однажды Любечанин упомянул о нем, Ярослав нахмурился.

Вернувшись на ладью, кормчий догадался, Ярослав не может отцу простить обиду, причиненную матери, полоцкой княжне Рогнеде…

Разговор с новгородским караульным так взволновал Любечанина, что он, проплывая мимо города Любеча, не велел бросить якорь, сказав ладейщикам:

— Еще успеется.

Он решил, высадит купцов в Киеве, сходит на Гору к князю Владимиру, тогда и домой можно. В Любече у кормчего четыре дочери и жена. На жену Иван Любечанин в обиде, не родила ни одного сына. А кормчий так мечтал о сыне, думал дело свое передать ему.

Каждый раз, подплывая к Киеву, Любечанин засматривался, как сбегает он с холмов множеством домишек, утопающих в зелени, храмами, эвон, что ни год, новые поднимаются, дворцом каменным, хоромами боярскими рублеными. А паче всего привораживали его стены бревенчатые, башни стрельчатые, ворота, медными пластинами обшитые, какие печенеги принимали за золотые. Об эти стены киевские не раз разбивались орды степняков.

Когда ладья возвращалась в Киев в торговую пору, в порту стояло много кораблей, на пристани суетились грузчики, слышался гомон, шум, а по воскресным дням гудело торжище.

Но в этот раз ладья Любечанина оказалась последней, бросившей якорь в киевском порту. Гости иноземные давно уже уплыли, кто в Царьград, иные в страны моря Варяжского…

Вскоре уведут на стоянки свои ладьи и киевские ладейщики, вытащат на берег, а сойдет лед, очистится река, и вновь закачаются на днепровской воде просмоленные ладьи, готовые в путь.

Когда ладья Любечанина толкнулась бортом о причал, ладейщики закрепили ее и бросили сходни, первым на берег поспешил монашек, напросившийся на ладью в Новгороде. Кормчий сжалился: «Что с тобой поделать, Божий человек, так и быть, довезем до Киева».