Сказал так Блуд и подумал, уж не совесть ли в нем заговорила, что хотел помочь сыну Ярополка? Однако Блуд не понимал, что такое совесть, христианского учения он не признавал, а Перун не имел жалости. Корысть толкала Блуда, и о конце жизни воевода не задумывался.

Потер глаза воевода, а Еловит продолжая:

— Так оно лучше, воевода, а то я уж твоего зрака испугался. Ну как, думаю, к Владимиру поспешит с оговором?

— Какая мне, Еловит, прибыль? Да коли бы ты и впрямь на великого князя злоумыслил?

— Помилуй Бог, с чего бы? Однако, мыслю, ты, Блуд, не запамятовал, кто старший из сыновей великого князя.

— Мне ль не знавать. Кого бы Владимир ни мостил на киевский стол, а быть по старшинству.

Еловит головой вздернул:

— О том, воевода, князю Святополку и хотелось от тя услышать.

Когда Блуд остался один, ему вдруг сделалось страшно: ну как прознает Владимир о кознях Святополка, схватят его, а тот на бояр покажет, и на Блуда выйдут. Тогда кинут воеводу в поруб, где недругов великого князя держат, и жди смерти лютой.

А Блуд жить хочет. Эвон у него богатства сколько, его на тот свет не возьмешь. И Настена у него в соку. Владыка проповедь читал по Библии, и в ней сказано: жена твоя как плодовитая лоза в доме твоем…

А какой прок с Настены? Что в соку, так только другим на зависть.

И воевода представил, как после его смерти князь Владимир повадится к Настене. Ему ли впервой чужими женами обладать. Блуд от злости зубами заскрежетал. Нет, он великого князя переживет, Перун не допустит, чтобы Владимир глумился над Настеной. Он, великий князь, думает Киев сыну гречанки оставить, ан нет, Блуд с боярами сына Ярополка на великий стол посадит. Пусть Владимир на том свете от гнева и досады корчится.

От такой мысли Блуд удовлетворенно потирал руки, и страх покидал его. Он кликнул девчонку-холопку, сказал ей:

— Мотнись к ключнице, пускай несет вина и груздей, да еще пирог на меду…

Тут же в горенке, выпив ковшик вина хмельного и похрустев грибами солеными, принялся за пирог, и жизнь ему казалась такой же сладкой, как мед, каким пирог, приправлен…

Вспомнил, что вскорости предстоит наряжать валку, начал рассуждать, сколько мажар он пошлет. Мало — прока не будет, много — а вдруг степняки наскочат, урон понесешь?

Однако Георгий удачлив. И воевода решает, пошлет мажар семь, а холопов нарядить, какие постарше, от них в хозяйстве толку уже никакого…

В тот день, когда великий князь отлеживался после неудачной охоты, его навестил митрополит Иоанн. Разговор у них состоялся без бояр.

— Не допустил Господь до беды, — сказал митрополит.

— Не случись рядом Борис, загрыз бы пардус. Митрополит согласился:

— Зверь коварный.

— Случается, человек хищника коварней, — заметил князь. — Чую, владыка, Святополка король ляхов подогревает. Моей смерти Болеслав выжидает.

— Не допусти, сыне, за Болеславом католики, а Святополк неустойчив. Как допустил ты, великий князь, не обратив латинянку в веру греческую, сделать ее женой Святополка?

— Я, владыка святый, вину эту с себя снимаю. То ваша забота, ко всему нунций папский при ней.

— Возлагаю яз надежду на пресвитера Иллариона. Митрополит откинулся в кресле, пронзительным взглядом уставился в князя:

— Яз сыном твоим любуюсь, великий князь. Воистино достойным княжичем наградила тя Порфирогенита.

Владимир довольный. Улыбнулся:

— Годы, с ней прожитые, владыка, поистине дар Божий, мне посланный. И я воздам за них. Ты прав, Борис — сын достойный. Не скрою от тебя, владыка, намерен киевский стол ему оставить. Ты спросишь, отчего нарушу устоявшееся право старшинства? Отвечу твоими словами, владыка, неустойчив Святополк, тем латиняне воспользуются. Коли Ярославу дам, так Новгород себя равным Киеву возомнит, дань платить откажется. А Борис, надеюсь, где умом, где добротой от распрей братьев удержит.

— Мудро рассудил, княжич Борис в вере воспитан. Яз мыслю, Церковь наша ему опорой будет…

На высоком обрывистом берегу узкого рукава, что соединяет море Русское с Сурожским, стоит древний город Тмутаракань. Темнеют крепостные стены, возвышается церковь с тесовым куполом, белые дома посада из ракушечника. В крепости княжьи палаты. К посадским домам вплотную подступили виноградники и сады. В конце посада пристань с большими торговыми ладьями со спущенными парусами, небольшие рыбацкие челны. По берегу на кольях сушатся сети. За Тмутараканью подслеповатые, выбеленные мелом мазанки, крытые морской травой или мелким камышом, а рядом огороженные плетнем огороды. Выселок тянется вдоль Тмутараканского залива.

Издавна селились здесь русы — то броднику край приглянется, то смерда судьба занесет. Жались к морю. Море кормило обильно даже в самый засушливый год.

Ранними веснами ратаи сеяли рожь-ярицу, по осени — сурожь. Оттого и море стали прозывать Сурожским.

А на той, противоположной стороне рукава, на земле Таврии городок Корчев, западная часть княжества Тмутараканского.

Беспокойное княжество у князя Мстислава, хазар сдерживает, отбросил в степь печенегов, одолел касожского князя Редедю…

Считалась с Тмутараканью империя ромеев и ее владения в Таврии — Херсонес.

Наделяя Мстислава этим отдаленным княжеством, Владимир Святославович говорил сыну: «Тмутаракань — южный щит Киевской Руси…»

Докатилось до Тмутаракани известие, великий князь Владимир Святославович намерился оставить Киев Борису. Мстислав понимал, это вызовет неудовольствие братьев. Встретив однажды воеводу Яна Усмошвеца, своего старого наставника, Мстислав сказал:

— Отец еще жив, и судить, прав ли он, не берусь. Но коли братья за стол Киевский начнут тягаться, то я своего не уступлю.

Крепкий, словно дуб вековой, воевода посмотрел в глаза князю:

— С тобой, княже, пришел я на землю Тмутарканскую.

С тобой, Мстислав, водили полки и побеждали, так послушай мой сказ, сказ воина, сед я, и руку мою печенеги познали, еще когда у Переяславля в дружине князя Владимира одолел печенежского богатыря. Ныне кровь братнюю чую. Так не лучше ли вам, сыновья Владимира Красного Солнышка, собраться на съезд да полюбовно споры решить, не обнажая мечей? И еще, о чем прошу, князь Мстислав, ты ведь тоже не юн, не начинай первый, не бери позор на себя…

Дождь монотонно барабанил по тесовой крыше, хлестал в подветренную, сложенную из вековых бревен стену. Ветер налетал рывками, разбивался о княжеский дом.

В пустой трапезной у горящей печи сидит в низком креслице княгиня Марыся. Бледные тонкие черты лица печальны. Из-под полуприкрытых длинных ресниц она следит за шагающим по-журавлиному из угла в угол Святополком. Движения у него быстрые, суетливые, а рот не знает улыбки. Сросшиеся на переносице брови делают князя постоянно суровым. Вот он остановился напротив пресвитера Иллариона, хрипло заговорил:

— В Святом Писании сказывается: позвал Господь Моисея на гору Синайскую и дал ему заповеди, записанные на скрижалях, и дошли они до наших дней. Одна из них гласит: «Не убий!» Так ответствуй, отче, как же вяжется это с деяниями великого князя Владимира? Знаю теперь, что на нем кровь брата его, а моего отца Ярополка!

Черный лохматый Илларион скрестил руки на груди, пророкотал:

— Делами диавола, сын мой. Коли и случилось такое, так во времена идолопоклонства на Руси.

Святополк отскочил, замахал руками:

— Так ли? А заповедь — не желай жены ближнего своего? Князь-то Владимир, Ярополка смерти предав, добро и жену его на себя взял!

— С грехопадением Адама диавол искушает человека. Пресвитер поднял палец. — Ты же, сын мой, прими разумом: плотские наслаждения — суть разврат.

Княгиня Марыся незаметно улыбнулась. В трапезную вошел епископ, откинул мокрый капюшон. Марыся подняла на него глаза, сказала вкрадчиво:

— Рассуди, святой епископ, спор князя с духовником своим. Поп Илларион в злых делах князя Владимира узрел наущение дьявола.