После Симлы Полозову надлежало возвращаться, а Снесарев продолжил путешествие. Он ещё и умудрялся вести путевой научно-географический дневник, а записи-листочки слал письмами сестре Клавдии, наказывая, чтоб она не только хранила их, но и с величайшей аккуратностью переписывала.

Остальные встречи не оставили памятного следа, слились в сплошной прогулочный марафон с разного рода празднествами, на которых ему приходилось петь, «вызывая незаслуженные восторги обеднённых голосами англичан и англичанок».

Официально-праздничных встреч стало поменьше после Лахора, города, в котором он месяц проболел лихорадкой. Усугубленная солнечным ударом, она измотала его более самого тяжкого горного перехода: полторы недели не вставал с постели. Памирскую стужу, и горный разреженный воздух, и головокружительную горную высоту – всё перенёс он благополучно, а здесь… Месяц из шести «индийских» месяцев – Снесареву это казалось невосполнимой потерей. Хотя он успел увидеть, запомнить, записать столько, что хватило бы не на один том. Впрочем, так оно и станется: придёт время – и он напишет два тома из задуманного четырёхтомного фундаментального труда «Индия. Страна и народ».

В Лахоре проживал Редьярд Киплинг. Снесарев уже читал его, позже всегда высоко ставил мощь его таланта, жёсткого и мужественного, национально-колониального. Взглядам, шагам, книгам английского писателя и русского военного мыслителя не раз выпадет пересекаться.

В Агре Снесарев осмотрел беломраморную сказку Индии – знаменитый Тадж-Махал, святыню мусульман. Настолько это творение дивно прекрасное, что оно, легендами и преданиями овеянное, является украшением всей Ойкумены, а когда, рассказывают здесь, смотреть на него при луне, кажется Тадж-Махал дивным цветком, который небо подарило земле. Осматривая дворец внутри, он не мог не обратить внимания на разрушенный временем потолок и на попытку его отреставрировать. «Как жалок и мал, – скажет он, – реставрированный английский кусок на огромном фоне потолка Великих Моголов». Снесареву не удалось увидеть Тадж-Махал при ясной луне. Пошёл дождь, небо увязло в тучах. В тот день в Агре ему исполнилось тридцать четыре года. Глядя на удлинённый бассейн у Тадж-Махала, стоя у реки Джамна, он вспоминал донскую родину, видя её в этот декабрьский день зимне-стылой, дремотной, с неба не переставая сыплет снег над Доном, да, наверное, и над всей Россией.

Декабрьским ранним утром Снесарев прибыл в Бенарес, священный город с полутора тысячами индусских храмов, город Шивы, в котором и буддизм и особенно магометанство оставили свои следы. Именно здесь двадцать пять столетий назад Будда произнёс первую свою проповедь…

Снесарев на протяжении всей жизни будет так или иначе обращаться к имени создателя самой кроткой религии на земле, пленившей не только азиатские этносы, но и скифов, и бактрийских греков. Через десять лет он в газете «Голос правды» выступит с небольшой заметкой о прахе Будды, который якобы был найден в северо-западной Индии близ Пешавера, бывшего столицей во времена правления скифского царя Канишки, который был для буддистов (их в начале девятнадцатого века насчитывалось четыреста миллионов) что для христиан римский император Константин.

Молодой индус, проводник и переводчик, перевезёт русского офицера на противоположный низкий песчаный берег священной реки Ганг. Вид оттуда открывался неповторимо прекрасный. По правобережному хребту тянулся в голубой дымке сказочный Бенарес (месторасположением своим показался Снесареву похожим на Киев). Возносились ввысь храмы, минареты, дворцы. Властвовала над городом мечеть Ауренгзеба с её двумя столпами-минаретами. Ярко-жёлтой массой выделялся Золотой храм – Бишевар – величайшая индусская святыня. К реке спускались бесчисленные каменные лестницы-гаты. У берега, и на гатах, и на проложенных в Ганг мостках, творилась непонятная европейцу жизнь: проповедники, пилигримы, факиры – всё это увидит он, переправляясь через Ганг обратно в город. Кто-то купался в мутной воде, кто-то дожидался счастья быть сожжённым, кого-то уже сожгли, и обгорелые останки бедняка трепали и рвали на куски огромные черепахи. На берегу Ганга – шум, гам, трудно протолпиться. Он почувствовал, что какие-то нервные волны, вызванные, быть может, массовой религиозной экзальтацией, пронзают его, и он поспешил выбраться наверх и ознакомиться разве что с Золотым храмом, но больше ни с чем: чувствовал – не выдержит. Но и посещение храма оказалось гнетущим испытанием: тяжело было видеть больных, парализованных, сумасшедших, кликуш, слепых, хромых – их конвульсии, слёзы, их чаянье вдруг прозреть, исцелённо встать на ноги, почувствовать себя сильными…

А более всего поразил и запомнился на чёрном камне сидящий у ворот храма старик, весь в белом, с красивой посадкой головы, с длинной белой бородой, с куда-то устремлённым взглядом. В недвижно-одинаковой позе, с глазами, видящими не суетное движение толпы, но что-то далёкое и высшее, – таким его застал русский офицер и заходя в храм, и через три часа выходя. И когда он спросил у проводника, долго ли ещё почтенный сиделец пребудет в застылом положении, тот ответил, что белый старик на одном месте и в одном положении пребывает уже десятки лет. Снесарев тогда подумал о Ниле Столбенском, Серафиме Саровском и подумал ещё, что у каждого народа, верно, есть свои пророки, призванные в мире что-то наисущее увидеть, что-то изменить к лучшему, быть может, не действием, не речами, а именно великим сидением и молчанием.

Пророки по-разному являют себя в разных уголках земли. Гаутама Будда, Шакьямуни, должный бы взять меч как сын царский, никогда его в руки не возьмёт, уйдёт и от пестрой, сверкающей яви царского двора; не столь и длинные речи оставит ученикам Просветленный; зато найдёт высшее в нирваническом состоянии, среднем меж бытием и небытием. Существуют сотни рассказов о перевоплощениях Будды, но вместе с тем он един, и «Дхаммапада», начертанная его учениками, предложит один из духовных вариантов никогда до конца не постижимого бытия.

На Снесарева произвела неизгладимое впечатление буддийская символическая картина «Колесо всего сущего» – некая метафора извечной суеты сует, изображающая человеческую жизнь со всеми её искушениями, падениями и разочарованиями. Индийская философия – сколь неповторима она, и Снесарев не раз сожалел, что не имел времени осмыслить её во всей возможной для отдельной человеческой личности полноте.

Уже находясь на Цейлоне, в ожидании парохода Добровольного флота, он снова и снова переживёт, сердцем и мыслью повторит путешествие: оставленная людьми Хараппи – колыбель одной из древнейших человеческих цивилизаций, и уже незабываемые города, каждый из которых эхо времён: Гильгит, Сринагар, Равалпинди, Симла, Амритсар, Амбала, Дели, форт Агра, Бенарес, Калькутта; а также железная дорога вдоль великой реки Ганг.

Когда он направлялся в Индию, он знал общий и весьма приблизительный исторический очерк Индостана, его времён, племён, имён. Он знал о путях, какими шли арии, войска более поздних завоевателей – Александра Македонского, Чингисхана, Тамерлана, Бабура, знал о главных религиях и главных событиях самого большого на земле тропического полуострова, попадались ему в руки и «индийские» книги Жаколио, Блаватской, Киплинга, но одно дело – знать и видеть заглазно, совсем иное – увидеть воочию повсюдно удивляющий, диковинный мир в его издревлем застое и вечном движении. Впечатлений – на целые тома.

И что же было главное в его впечатлении? Богатейшая страна. Древнейшая цивилизация. Трудолюбивый народ. Но так или иначе угнетаемый и обираемый. Семьдесят миллионов голодающих, словно в доисторические времена, словно не на пороге двадцатый век с его огромными техническими достижениями! А кто считал миллионы тех, кто, кроме повязок на голове и бедрах да деревянной чашки, ничего не имел, ничем не владел и не надеялся владеть! Удручающая бедность, тьма нищих, фокусы нестерпимо, тленно пахнущих факиров, «огромное смрадное болото» каст, против которых проповедовал еще Шакьямуни, великий Просветленный, великий Будда, да прошли тысячелетия, а касты всё ещё живы…