А ведь и действительно точно в насмешку обрушились на великого князя неудачи одна досадней другой. Под Выборгом, сколь ни бился, так и не сумел сломить шведов. И стены пороками бил, и подкоп рыл, и людишек в приступ кидал — все без толку, шведам лишь на потеху. А новгородцам-то смех чужой — вилы в бок! Так не солоно хлебавши и воротился. Чтобы пополнить казну на войну, чуть лишь (вовсе не так, как владимирцев, костромичей или прочих-то русских) прижал плотников, так они едва не в колокол вдарили, уж готовы были на вече кричать: уходи, мол, не люб ты нам боле! Истинно, чем богаче, тем и прижимистей люди! Ишь как им надобно: и шведов прогнать, и вернуться с прибытком, и самим-то не раскошелиться. Едва примирился с ними.

Дальше — больше! Брат Иван сделал каверзу, да такую, какую Юрий при всей Ивановой низости и ждать-то не мог. Покуда Юрий Русью да Новгородом заботился, вынул с-под зада отчий московский стол. Али не сам Юрий еще лет восемь тому назад доброй волей отдал младшему брату правление над Москвой? Али он мешал ему в отчине? Так нет же, воспользовался Ивашка случаем, поймал Юрия на простоте, выхлопотал-таки у Узбека тамгу на Москву! И теперь — это же только вдуматься, какая подлая каверза! — коли, не приведи того Господи, случится замять преступника на Руси или в том же неверном Новгороде, так он, Юрий, наследник и любимец отцов, вовсе останется без удела?! Это он-то! Который, жизни своей не щадя, с седла не слезая, столь примыслил к Москве земель. Ради кого ратоборничал он можайцев, села переяславские выкупал, теснил коломенцев да рязанцев, да вспомнишь ли всех-то, на кого ради той отцовой Москвы он невзначай наехал? Неужто и впрямь все, что по праву принадлежало ему, что добыто лишь его ратной доблестью, отныне отступило Ивашке, который со двора-то лишний раз выйти забаивается, в седле-то точно куль с говном непривязанный бултыхается? Ох, Иван, ох, Иван!..

Никогда не верил Юрий брату. Так прав был! Первый враг и тот не мог бы нанести раны мучительней и кровавей, чем та, что нанес ему льстивый да лживый единоутробник. Вот она, благодарность-то братова! Да надо, ить, было такое злодейство умыслить и исполнить его без войны, без крови, одними лишь коварными словесами. Истинно, на то лишь Иван и сподобен!

Страшно Юрию, чует неверность своего положения, плачет, жалобится душой, правда, кому — неведомо. Хоть и пытает Господа: «Где ж Твоя справедливость-то?..»

«Без удела! Без удела!..» — бередя зло в душе, поют полозья насмешливо.

«Русь же кругом — случись чего, так где мне на старости голову подклонить? Али у Софьи хлеба просить?.. Али не совестно к тверичам в приживалы заделаться? Без удела, ох, горечь какая!.. Ну, ништо! И он, Юрий, откроет хану глаза и на братца, предостережет его впредь от жабьего кваканья! Ужо докажу вину на него, пожалуй, что хватит терпеть-то хитрости!

Без удела!..» Одно воспоминание о брате застилает глаза Юрия Даниловича бешеной, безумной пеленой ненависти.

«Вернусь от Узбека — пожгу Москву! Пусть знают, кто в ней хозяин-то! А уж Ивашку в такой испуг вгоню, что до смерти Боженьку будет молить за меня, коли жив-то останется. Понять бы, как и решился он, сучий хвост, на ту каверзу?..»

Более всего, хоть и гнал Юрий страшные мысли, тревожило его уже не то, что Иван выхлопотал у хана тамгу на Москву — то свершилось, но то, что Иван решил в обход его, Юрия, пойти за ней к хану. Знал Юрий: ничего случайного, необдуманного или тем паче такого, что могло грозить неприятностями, Иван никогда не делал. Истинно, семь раз отмерял, прежде чем ножом полоснуть. То и тревожило Юрия. Неужто Ивашка проник своим загадливым, хитромудрым умищем в некую недоступную Юрию тайну? И если уж решился открыто выступить против него, видать, та тайна безопасила его перед Юрием и, значит, была грозна и неотвратима для самого Юрия.

А то, что Дмитрий Михайлович, выплатив ему ханскую дань и тем самым вроде бы признав его старшинство, в душе-то не отступился от борьбы с великим князем за первенство, Юрий Данилович вполне хорошо сознавал. Чай, и он был не воробей, чтоб на мякине дать себя провести! Но то, что Узбек может отличить Михайлова сына перед ним, Юрий и в мыслях не допускал. Разве нужен татарам на русском столе второй-то крамольник, каким и был Михаил для Орды и каким несомненно будет и Дмитрий? На то разве хан убивал Михаила, чтобы власть его сыну отдать?..

А потом, разве он, Юрий, в чем провинился перед Ордой? Разве словом ли, делом отступился от того, на что он и был посажен? Разве мало с его стороны покорства? Сколь ни пришло татар на Русь, разве кто ушел без сайгата или обиженным? А не того ли и ждал Узбек от него? Так чем же быть ему недовольным?..

И так и эдак рядил Юрий Данилович, но не находил причин для царского гнева. Да разве гневаются на усердного?

Был, правда, грех и за ним. И на тот грех все же сподобил его тверской Дмитрий. Кто и вразумил его на ту хитрость? Летом, когда подвел Юрий полки к тверскому порубежью, встретил его владыка Варсонофий с боярами. От имени князя своего Дмитрия вручил ханский выход, и от имени Дмитрия пообещал впредь не искать Твери под Юрием великого княжения. И хоть во второе Юрий Данилович, разумеется, не поверил, но выход — две тысячи серебряных полновесных гривен — взял. Поиздержался он на долги ордынцам, а деньги нужны, нужны были ему на вокняжение в Великом Новгороде да на войну с треклятыми шведами. Потому тогда тот злосчастный выход он и не удосужился отправить Узбеку, но прихватил с собой. Кто ж знал, что Дмитрий так-то неблагородно воспользуется его оплошкой? Несвойственно это было тверскому-то дому! А ведь и действительно даже и не предполагал Юрий в том подвоха еще и потому, что в той его оплошке и вовсе не было злого умысла. Да разве он — слуга усердный и преданный — решился обманывать хана?. Деньги-то просто больно кстати пришлись.

«Впрочем, когда ж они и не кстати-то?» — усмехнулся Юрий Данилович.

Уж утвердился бы в Новгороде, так с лихвой вернул хану долг и резы б не пожалел!..

Теперь-то Юрий проник в замысел тверского соперника: вон чем он решил опорочить его.

«Ан глуп ты, Дмитрий, и несмышлен! И советники твои глупы! — смеялся Юрий в душе. — Вот твой выход — при мне! Целехонек! Тем же клейменым серебром меченный. Уж как представлю я его хану, станешь ты бледен. Не тебе, сосунку, в хитрости тягаться со мной!..» Смеялся Юрий, но знобкий холод тревоги не оставлял его душу.

Молод, силен да крепок ненавистью к нему, Юрию, тверской князь. Загадлив осторожным умом брат Иван, но и он пошел ему вопреки. А уж на то должны были быть причины, что втрое весили против Дмитриевой жалкой ябеды на утаенное невзначай ханское серебро. Те причины, вернее, то, что, как ни силился, не мог постичь Юрий Данилович, его теперь и тревожило более прочего.

«Да ведь и к Ивану-то не подступишься. Все одно не откроется в истине, оплетет, заморочит словами, нарочно наврет с три короба, лишь сильнее запутает. Нечего с ним и время терять! — решил Юрий Данилович. — Ужо у Узбека все разъяснится: и вина моя, и усердие! А там волен хан казнить или миловать! Но пусть узнает Узбек и подлость Иванову, и то, что с ненавистником Дмитрием не жить ему на одной земле! Да ведь не выдаст же хан его, Юрия, слугу верного, ради крамольного Дмитрия…» — бодрит себя Юрий, ан и он трепещет перед встречей с Узбеком. Истинно велик и непредсказуем хан!

В жарком, темном возке, что бьется по ухабам дороги, ему вдруг становится жутко и одиноко.

— Да ведь не за что! Не за что!.. — шепчет он и, задыхаясь, рвет ворот тонкой фламандской рубахи.

Приподняв войлочную заглушку, сквозь тонкое слюдяное оконце из крытого, глухого возка тоскливым, затравленным взглядом смотрит великий князь на унылый, сумрачный день, пробегающий мимо. Смотрит и не видит его.

Громоздок поезд великого князя. Хоть бодры и сыты кони, ан тащатся медленно, ровно на казнь. Одни укладки с тверским выходом да с подарками для ордынцев занимают чуть не десять саней, не говоря уж о прочем, необходимом в дальней дороге.