Александр ответил не сразу. В глотке вдруг высохло, и он судорожно горлом ловил слюну, которой не было, без которой и губы было трудно разлепить для ответа.

— Двести рублей с собой.

— И то — цена! — презрительно рассмеялся Юрий. — Их и отдашь! — И повернулся в сторону отца Прохора, будто более не было перед ним Александра. — И с тебя, отче, плата…

Владыка поднял на великого князя глаза. Мало на кого из грешных на этой земле глядели с таким презрением. Так-то, бывает, застыв в омерзении, иная баба смотрит на таракана, попавшего ненароком в квашню.

— Пошто злобствуешь, Юрий? Не от Господа шаги твои…

— Пустое — меня стыдить! — предостерег Юрий, подняв властно руку. — Лучше слушай… Пусть в Твери откопают и в Ростов привезут Кончаку, сестру хана Узбека и супругу мою драгоценную… — Видать, чтобы нарочно больнее задеть владыку, Юрий назвал жену не православным именем, какое все ж приняла она со святым крещением, но девичьим — иноверным. — Там ее похоронишь, слышишь! Во храме, где ордынский царевич лежит.

— Не место! — крикнул Прохор, в бессильной ярости сжав кулаки.

— Место! — так же яростно крикнул Юрий. — Или Кончака в Ростове под крестами покоиться будет, или там велю закопать Михаила, где от века не сыщете!..

Его несло, как малую щепку несет мутным, безумным, сокрушительным половодьем. Он и сам не понимал, что с ним сталось — ведь и те тверские рубли его никак не спасали, и треклятый Кончакин прах его никогда до сих пор не тревожил.

— Смилуйся, сыне!

— Али в чем я богопротивен? Али просьба моя срамна?.. Али вечный покой убиенной моей супруги не стоит покоя ее убийцы?

— Не доказано!

А коли и так! Разве не велит нам Господь быть милосердными? А, святый отче?.. — Юрий будто насмешничал, хотя глаза его оставались серьезны и холодны. — Я-то — ладно, ведомый греховодник, но отчего ты-то так не смирен, святый отче? Какой гордыней ты-то обуян, коли себя выше чтишь, чем иных?

— Не себя чту, но веру Христову!

— Так и смирись! Разве не тому Господь-то учил? Смиряться нам велено — вон что! А ты, владыка, разве к тому смирению народ-то зовешь? — Великий князь зло прищурился на ростовского предстоятеля — знал, на что намекал! — Так найдешь ли место супруге моей в Ростове?..

Отнюдь нет, не угрозы, что явно звучала в словах Юрия, убоялся старый Прохор — понял, ныне спором не осилить ему той дьявольщины.

— Что ж, исполню, как тобой велено… — Владыка смиренно приложил руку к кресту.

Оттого, что происходило теперь, и в светлых княжьих покоях будто затмилось; лишь крест на груди святителя, словно вопреки тому, что происходило теперь, сиял еще ярче!

— Все ли, великий князь? — спросил ростовец.

— Али мало? — усмехнулся Юрий Данилович.

— Брата отдай! — едва слышно, схватившимся комом горлом прохрипел Александр.

— Бра-а-та?.. — Одно то слово будто подсекло Юрия. Он как-то разом поник, взгляд его вдруг стал туманен, точно забыл он, с кем, где и о чем говорит. — Бра-а-та? — помедлив, еще спросил он и помотал головой.

Так-то мотают башкой похмельные, сгоняя остатнюю одурь и муть.

— Брата отдай!

— А-а-а, Константина!.. — словно придя в себя, вспомнил Юрий Данилович. На кой-то миг лицо его посветлело и, кажется, сделалось мягче, но тут же вновь исказилось кривой и гадкой ухмылкой. — А брата я тебе не отдам! — тяжко, раздельно, будто гвозди вбивал, сказал он. Как ветер подул, судорога схватила его лицо. — Впрочем… Передай Дмитрию: сам пусть за ним приходит! Только не знаю… — Он еще помедлил в словах. — Захочет ли Дмитрий взять того брата?..

И, перекосив бескровные, бледные губы, Юрий Данилович, как и сулил, засмеялся. На владимирском троне, знаке русской силы и славы, прикрыв руками лицо, вздрагивая плечами под багряной порфирой, смеялся великий князь.

Жуток был его смех. Будто в рыдальной задышке коротко всхлипывал человек.

На том и покончили. Да и не о чем было более переговаривать…

В тот же день, получив от Юрьева дьяка грамотку для Ивана, помолясь в Успенском соборе и преклонив на удачу колена пред скорбным и ласковым взглядом Матушки Богородицы, простясь с ростовским владыкой и владимирскими боярами, Александр отбыл в Москву.

Провожая его как мужа, у всех на виду, до самых ворот Золотых шла Параскева, держась рукой за князево стремя…

А еще через день — в ночь, тишком, оставил Владимир и Юрий.

— О-о-о-о-о!..

Круглый, как тележное колесо, от дома к дому, от двора к двору катится вой по городу. В едином вопле боли, страха и ужаса слились тысячи голосов горожан. Не разобрать в том вопле, мужик ли кричит истошно, баба ли кличет пронзительно, дите ли ревет…

— О-о-о-о-о!..

Тяжек ханский посол для Владимира. Не стал ждать бек Байдера, покуда подальше отъедет от стольного города великий князь Юрий, с первым утренним светом ото всех ворот разом: от Ирининых, Волжских, Медных, Серебряных, Золотых, со стороны Клязьмы и Лыбеди — вошли его воины в город, беспощадно, кровавой лавой растеклись по сонным улицам и дворам…

Не народ долги множит, но князья его неразумные, ан платить по долгам всем миром приходится. Не многое выторговал у Байдеры для владимирцев Юрий: обещал Байдера церкви и монастыри не зорить, домов почем зря и во злобу не жечь, а ото всех жителей и их добра взять лишь десятую часть. Да кто ж учет-ником-то над татарином встанет? Богатых да в тайных умыслах противных великому князю горожан вызвался назвать Юрьев союзник суздальский князь Александр Васильевич. У того свое на уме: вечная зависть к соседу да скрытная, заветная мечта самому править Владимиром. Как-никак, ан тоже внук старшего сына Ярославова Андрея — брата-то Невского!..

Ну и пошла потеха!..

— …Ай, харош руска девка! Айда со мной — женой будешь!

— Пусти!..

Намотав на кулак косу, как коня за узду, тянет-волочит за собой татарин боярышню. Рвется, упирается Параскева, зубами пытается ухватить грязную руку — забава татарину. Однако, знать, больно ему — как собаку травит, тычет укусанной рукой в лицо, затем со всей силы кидает на пол, тонкой волосяной веревкой, что впивается до крови в кожу, ловко крутит девичьи руки, вскинутые над головой. А что ему не ловчиться — насел тушей на самое горло — не вырвешься. Вонюч, смраден запах…

— Пусти!..

Смеется татарин, нарочно ерзает вмиг вздувшейся елдой по девичьей шее.

— Пусти же!..

Внизу, у лестницы, — матушка. Рот в безмолвном крике раззявлен, глаза выпучены, вот-вот по щекам потекут. Под ней лужа кровавая. От лона до грудей чрево вспорото.

— А-а-а! — кричит Параскева.

— Ай! — смеется татарин.

По двору мечутся люди: парни и девушки, бабы и мужики; кто-то лежит на земле, видно, с коней порублены…

Воротины настежь распахнуты. Возле ворот верховые. Перед ними — по двое на каждую руку — держат старого Смолича. Белы волосы у него, бела борода, бел, будто саван, длинный, до пят, ночной чехол — из постели взяли боярина. На высокий надвратный конек петлю ладят. Сам Байдера заглянул поглядеть, как помирать будет тот, кому ханская воля не люба. Рядом суздальский князь Александр Васильевич. Байдера весел — смеется, Александр Васильевич мрачен — губы кусает, вертит взглядом по сторонам. Хотя оба с утра хмельны одинаково.

— …Ай, не видал я, как твой Христос помирал, — сокрушается Байдера. — Ай, не покажешь, боярин? Вяжите его к воротине, — приказывает он.

— Да полно, бек, забавиться-то, — урезонивает Байдеру Александр Васильевич. — Казни по-хорошему!

— Или не ты указал на него? — удивляется Байдера. — Чего ж о нем плачешь?..

Тот татарин, что ухватил Параскеву, ведет ее мимо.

— Батюшка!

— Параскева! Доча!.. — Слезы бегут из глаз Софрона Игнатьича, не в силах позор снести.

— Ай, дочка твоя? — тычет плетью в лицо Параскевы ханский посол Байдера. И смеется: — Моя будет. Что плачешь, старик? Любить ее буду! Гони! — машет он плетью татарину…