Они стояли друг против друга посреди темного побитого сада — старый и молодой, и думали об одном.
— Дмитрий не согласен отцов стол Юрию уступать, — сказал наконец Александр.
— Так… — неопределенно молвил боярин. Белая борода вздымалась у него на груди от дыхания, словно сама дышала.
— Как отца упокоим и Константина выручим — к хану пойдет.
— Али думает…
— Коли у хана правды не дознается, — нетерпеливо перебил боярина Александр, — так сам великим князем над Русью себя назовет.
Тихо было в саду. Лишь какая-то невидная птица в листве однообразно, уныло и тонко плакала. Видно, звала птенцов, потерявшихся и сгинувших в бурю.
— Так ведь это… война.
— Мы войны не боимся, — усмехнувшись, повторил Александр.
— Так ведь то война, князь, не с Юрием, но с Узбеком, — сказал тихо Смолич.
— Али мы, боярин, с ним в мире живем? — так же тихо спросил Александр.
— Господи, Твоя власть! — задрав бороду к небу, воскликнул боярин. — Ужели пришла пора?! Того и ждал от Твери, того и ждал, Господи! — кидал ко лбу руку боярин, осеняя себя крестным знамением. — Истинно, князь, не чаял и слова такого дождаться, — чуть погодя сказал он, шумно выдохнув и отворотив лицо. Потом, шмыгнув носом, обыденно, просто, как говорят о погоде, добавил: — Чую — худому быть.
— Что-то я в толк не возьму, боярин, — рассмеялся Александр. — То ты Господа славишь, а то вороном каркаешь?
— Так ведь и всегда-то так было, князь: хочешь воли — так готовься на муки. А татары-то мучить — искусники? Чать, и сам, поди, знаешь! А уж я-то от них всякого повидал. — Он помолчал. Но, видно, хотелось старому выговориться перед князем. За три-то дня мало наговорил. — Я-то по жизни крестник батюшке твоему. Когда б не он — меня и в живых-то давно уж, поди-ка, не было…
— Как то? — удивился Александр.
— А так, — усмехнулся Софрон Игнатьич и начал с охотой рассказывать: — Было то, когда сынок Невского Андрей бешеный — дядя он Юрию-то! Юрий-то, кстати, и костью в него пошел, и норовом, — заметил он между прочим. — Так вот, когда Андрей-то Дюденя с погаными на Русь навел, когда подступили они к Владимиру, Господь меня вразумил, истинно слышал: ступай, говорит, в Тверь, Софрон, там упасешься!.. — При упоминании Господа Софрон Игнатьич не забывал бережно обнести себя рукотворным крестом. — Ну я и помчался! В том лишь спасение нашел. А ить, страшно сказать, какое тогда по всей Руси побоище было. Стон стоял — от города до города Слышно! Владимир догореть не успел, а уж Коломна пылала… Баб да девок на смех в церквах силовали, ризами да парчовыми опонами подтирались, святые лики рубили, в Богородичной церкви медный пол выломали, мужиков убивали без счету, в плен со всех городов гнали лишь малую толику. Не за людьем, не за прибытком, а лишь на страх Андрей их тогда навел. А уж в страх-то умеют они вогнать, спаси Господи!.. И ведь что любознательно: все города доброй волей, сами на милость сдавались ему, окаянному, думали: ить, коли Андрей-то с ними, так русский — чай, защитит!.. Куда!.. Сам еще и натравливал, бешеный! На крови встать над Русью хотел!
— Так ведь встал! — вклинился Александр.
— Встал, — кивнул боярин. — Дак непрочно княжий столец стоит на крови. Как на болотине. Кровь-то, она, Александр, — назвал он князя только по имени, — живая…
— И то, — согласился Александр.
— Так что, сколь городов ему тогда в ноги пало, все и пожег от Владимира до Дмитрова и Волока Дамского. Одна Тверь ему воспротивилась — и устояла же! — Софрон Игнатьич разошелся, какие слова и выкрикивал в бодром запале, а тут и руку поднял над головой: — А почему?..
Александр не ответил.
Тот Дюденев поход на Твери свято помнили, по сю пору свято чтили чудесное избавление от поганых, чудом же поминали воистину спасительное возвращение в Тверь Михаила, знаком свыше и Божией милостью вдруг явившегося в город из Орды, где он был до того у Тохты, как раз накануне татарского приступа. И без него решили тогда тверичи до последнего биться, а уж как он явился внезапно, их светлый князь, пуще воодушевились умереть, но не сдаться поганым. Не в том ли и величие иных русских князей, что в смертный, губительный час одним лишь своим именем и бодрым присутствием могли они сплотить вкруг себя народ крепче каменного раствора. Где теперь те князья?..
— Знаю, о чем думаешь, — молвил Софрон Игнатьич. — Заслуга твоего батюшки в том была велика — словами-то не оценишь! Его духом и крепостью упаслись! А было-то ему тогда лет, поди, столь, сколь тебе сейчас…
— Поболе немного, — поправил Александр Смолича.
— Н-да, его духом упаслись, — повторил боярин и воскликнул, рукой, как мечом, рубанув по фиолетовому темному воздуху: — Ан была, княжич, и еще причина тому!
— Какая?
— Дак ведь со всей Руси, со всех городов сожженных, кто уцелел — битые да озлившиеся куда прибежали? Где сошлись?
— В Твери. — Александр улыбнулся довольно.
— То-то — в Твери! Неведомо как, ан весь-то русский народ будто сердцем проник, где будет битва, кто сможет татарве воспротивиться! Толи не чудо-то, князь! Знать, тогда не одного меня Господь вразумил в Тверь идти, искать защиты у батюшки твоего! Истинно говорят: Господь направляет шаги наши! Знать, милосерд Он покуда к нам, коли жалеет да не оставляет нас своими заботами! Только мы-то, мы-то — глухие — не слышим Его, токуем, как глупые глухари, чего ради — сами не ведаем, покуда башкой-то нас в петлю не сунут…
— То так, боярин, — согласился Александр, почувствовав в словах Смолича и тайный упрек себе. — А все ж не сказал ты, какая еще была в том причина, что Дюденю Тверь тогда не отдали?
— Так, ить, понятно! — развел руками Софрон Игнатьич, но все ж пояснил: — На стенах-то тверичей было равно, а то и поменее, чем остальных, пришедших тогда к Михаилу. Кто рядом-то, плечо о плечо, не бился на стенах против татарина! Каких людей только не было! А уж откуда сошлись — и пальцев не хватит на руках загибать! — А все ж боярин начал закладывать пальцы, перечисляя разные земли и жителей, в них живущих: — Звенигородцы, юрьевцы, как я — владимирцы, рязанцы, коломенцы, можайцы, дмитровичи, ярославичи, переяславцы — чуть не всем городом ополчились! — мало-мало, но и московичи были, они-то думали, коли Андрей — родной брат их Даниле, так уж Москву-то он пощадит, ан — хрен, он и Москву пожег! Кого еще-то я, князь, не перечислил? А и ростовцы, и кашинцы были, да ото всех двунадесяти городов сбились ратники в Тверь в единую силу! Вот и выстояли! — Софрон Игнатьич перевел дух. — Это же надоть! Двунадесять городов татарин без боя взял, от Владимира до Торжка огненной стрелой пролетел, ан на первом-то городе, что в бой с ним вступился, и обломался. Вона что единение-то значит! Али, думаешь, князь, без того единения устояла бы тогда Тверь?
Александр пожал плечами.
— Нет, князь. — Боярин покачал головой. — Как ни крепок был духом Михаил Ярославич, ан знал: одним духом-то вражью силу не сломишь. Единяться надо нам, русским-то, единяться, слышь ты, Александр Михалыч! Дурак, кто думает, что, мол, чем далее, тем легче будет нам от татар-то, мол, коли силы нет, терпеть надобно, а там, глядишь, и стерпится — слюбится! То, что они наших баб силком еть полюбили, от того добром не отучишь, так и будут зариться, как волки на ягнят. Единяться нам надобно против них, одни мы на свете, во всей-то земле никто, кроме Господа, нам не помощник. Батюшка-то ваш хорошо то понимал, о том и радел! Да ведь знаешь, каков народ-то у нас?.. — Софрон Игнатьич вздохнул и пусто махнул рукой. — Когда Андрея Боголюбского, что, как. и отец твой, о могучем единении думал, наши же владимирские бояре Кучковичи насмерть забили, думаешь, кто копнулся али заплакал о нем?.. А где теперь те Кучковичи?
На Сити весь их собачий корень лег! То-то… Вперед не глядим, добра, не помним и невольного-то, необходимого зла не прощаем, в грехах не каемся, живем меж собой в злобе и зависти, э-э-э, да что говорить…
— Не больно ли сильно народ-то хаешь, боярин?
