— Деда, деда, ты спишь?
— Дак нет — куды! Я ужо, знать, свое отоспал.
— Деда, деда, а Господь Бог сильный?
— Бог-от?.. Как не сильный, чать, он Всевышний! Все в его власти.
— Деда, деда… А бес?
— Что ты рогатого-то на ночь кличешь?.. Спи уж!.. А что бес-то?
— Так, сильный он, говорю?
— Бес-от?.. Тоже, чать, сильный.
— Деда, а Бог-то сильней?
— Вестимо — сильней!
— Деда, а деда, так что ж он его не споймает?
— Кто?
— Да Бог-то!
— Кого?
— Да этого ж беса!
— Тьфу ты!;. Прости меня, Господи!.. Вот заладил-то! Спи уж…
— Внучек, внучек… Спишь, что ли?
— Нет, деда, не сплю.
— Слышь, что говорю-то?
— Чего?
— Видел червей-то в говне? Мерзкие этакие, белесые?..
— Как не видел — видал!
— Так вот, думаю, так же и бес сидит в каждом из нас до времени тихохонько, покуда не вылезет, окаянный. А ты его разве внутрях разглядишь?
— Нет, деда…
— Так же и Бог, думаю… Смотрит Он на нас сверху, все ему любы, ан бес-то внутри… Рази его уловишь?
— Вона что… Деда, али и во мне тот бес?
— Нет, внучек, что ты! Господь с тобой! Покудать ты маленький ишшо, нет, вот ужо, как вырастешь, тогда… А ты вон что: молися Богу-то, он тебя и убережет…
— Деда, деда! А пошто ж Бог-то не внутри нас?
— Дак я, ить, не знаю… На иного-то глянешь — истинно в нем Благодать Господня!
— Как во князе Михаиле была?
— Да хоть бы и в нем… А на иного-то и вовсе б глаза не глядели!
— На кого это, деда?
— Да мало ли…
— Деда, деда…
— Что, внучек?
— А в тебе-то бес есть?
— Тьфу ты!.. Типун тебе на язык!.. Эх, грехи наши тяжкие… Коли и был, так уж вышел давно. Что ему до меня?..
— Деда, деда…
— Да спи ты уже…
А в княжьем дворце не спит Александр. Вздул огонь в плошках. В одном шелковом чехольчике сидит на постели. Коленки подтянул к подбородку — дивится сам на себя.
Днем-то, как услышал решение братово, возрадовался, даже сердце чаще в груди забилось. Мол, уж я-то пойду к тому Юрию, все стерплю, все исполню заради отца и брата. Ан теперь отчего-то смурно на душе, точно боязно. Откуда этот страх?
Разве страшно стоять за правду? Он ведь к Юрию во Владимир не лукавым послом идет, о чем просить станет, так в том ничьей чести урона нет — отца отдай да брата освободи! Что в том бесчестного?.. А все же, все же не по себе ему, муторно на душе, как перед битвой, которую заведомо проиграл. Отчего так?.. Ведь не за жизнь бережется! Знает: не резон Юрию его теперь убивать. Не его черед ныне, иначе и Дмитрий ни за что бы не согласился подставить его вместо себя. Да потом, сызмала привычен к мысли: чему быть, того уж не миновать… А все же, все же…
Али он и правда не крепок?..
Вот ведь тогда на Нерли: разве не искренне молил он отца — чтобы его, Александра, послал вместо себя в Орду? С братом Дмитрием тогда и молили. Разумеется, знали, что отец умереть им вперед себя ни за что не уступит. Но Ведь и не пустые то были слова? А если бы вдруг отец согласился и пришлось идти — пошел бы?.. Дмитрий — тот бы пошел, от слова не отступил, но то, ясное дело, Дмитрий! А он, Александр, также принял бы смерть за отца? — тот вопрос давно уже мучает Александра. Пожалуй, с того августовского дня, когда прощались с отцом, И мучает… И нет на него ответа. Разно всегда выходит у Александра с ответом. То он сам себе отвечает: «А что ж, конечно, пошел бы в Орду за отца! И смерть бы принял, коли б разом да без мучений, а что ж!» — и знает в тот миг, что не тешится, не обманывается на собственный счет. А то вдруг так ясно и жутко видит, что струсил, струсил!..
И то, отец-то уж пожил, вон какую махину дел своротил, чуть бы еще — и надо всею Русью единым царем сотворился!.. А он, Александр, что он? Девку толком не щупал, не то что о каких-то великих делах помышлять!..
«Вот жизнь моя, батюшка. Возьми ее, коли для отечества надо…» — выговорить-то не легко, не то что… Так ведь сказал же! Али бы отступился? Страшно…
Кровь-то, она у всех одинаково по жилам бежит, ан слышишь-то лишь, как своя в сердце тукает.
«Тук-тук…» Мягкими пальцами кто-то стукнул о дверь.
Матушка.
— А я гляжу — свет у тебя не гаснет. Али не спится тебе, сынок?
— Не спится, матушка.
— Что так? — Мать глядит ласково, не судя. — Али сердце страхом смущается?
Спросила и глаза отвела, будто о пустом и спросила.
— Да, смущается, матушка.
— Что ж, ничего… На то ему испытание. Это, ить, допрежь дела-то у всякого смельчака бывает.
— Так ведь сам не пойму, матушка, чего и боюсь? Ведь ни плена, ни казни, ни иной какой муки! Да и не казнит он меня, ведь так, матушка?
Мать глядит на него спокойно, даже с тихой улыбкой, точно не в стан к врагу отпускает, а погулять с боярчатами.
— Что ты, Саша! Казнит!.. — Она легко усмехается. — Чай, не ты в роду старший, не тебе и ответ перед ним нести. Да и ты ему не мертвый, а покоренный нужен. Потому-то и удержали Дмитрия.
— Али ты думаешь, матушка, я покорюсь?
— Не о том теперь речь, да с тебя покуда не спрос… — Анна Дмитриевна тяжко вздыхает, и сразу становится видно, как ей тяжело казаться перед сыном спокойной. — Костяню надобно выручать, отца хоронить…
— Знаю, матушка, знаю! — Теперь Александр улыбается, дабы утешить мать.
— А Юрия ты не бойся, — говорит Анна Дмитриевна. — Он ведь лишь зверством силен, а не сердечной крепостью.
— Да я и не боюсь его, матушка. Что мне! — взмахивает он по-детски руками и осекается. — Ан отчего тот страх во мне, и сам не пойму? Да и не страх то, матушка, а точно оторопь. Ну, знаешь вот, как в лесу — за ягодой руку потянешь, а там, возле самой-то ягоды, гадючка осклизлая. Рот расшеперила, глазками смотрит, а рука-то уж чуть ее не касается… и не знаешь: то ли она сейчас кинется зубом, то ли вбок ускользнет?.. Так как-то, матушка, даже не страшно, а противно, гадко, что ли, вдруг сделается, и стоишь с той рукой протянутой, не в силах пошевелиться — не знамо, жив ли, мертв ли уже… Не страшно, а тошно, матушка…
— То-то, Саша, что тошно. Змей он и есть! — соглашается Анна Дмитриевна. — А ты в глаза ему не гляди, слышишь, сын. Вон чего тебе боязно! — догадывается она. — Странно то… Сама не ведаю, Саша, отчего и безгрешному так тяжко бывает рядом с иным нечестивым? Отчего так? Ведь и Бог за него, за безгрешного, и сил в нем не мене, ан столкнутся взглядами, так честный-то первым порой глаза опускает, словно это он в чем виноват, или слаб, или боится… А ведь другому, другому на свет да на людей глядеть заказано! Так у тебя, Саша? Того боишься, что взгляда его не выдержишь?..
— Истинно так, матушка! Не меры его боюсь, а лишь того, что с ним мериться буду.
— Переступи через то. Знай, сколь он низок, и не бойся его. Бог с тобой будет.
— Матушка… а пошто Бог оставил отца, когда его убивали?
— Не так то, Саша! — мягко укорила сына Анна Дмитриевна. — Отец сам встал за Бога, страдания принял за Него и за нас. Смерть смерти рознь, знаешь ведь?..
— Знаю.
— Ну, пойдем же! Помолимся с тобой вместе.
— Пойдем, матушка.
Ночь. Тихо в тереме. Двое стоят на коленях перед строгими, темными ликами, что в колеблемом свете лампадки глядят с отцова иконостасца то сурово, то ласково.
Тихой и ясной речью плывут слова к Господу:
— Не дай, Господь, бесславной смерти чадам Твоим.
— Не дай, Господь, забвения, но дай покой убиенному слуге Твоему благоверному Михаилу…
— Не дай, Господь, гнева в сердце и ярости, но дай нам крепости на врагов Твоих…
— Не дай, Господь, неправде служить…
— Не дай, Господь, восславиться на Руси бесчинной, преступной власти…
Услышь, Господи, о чем просят они!
Неровно вервие горит в масляной плошке: то вспыхнет ярко, то чадом зайдется, колеблет тени по бревенчатым стенам боярской горницы. Мал круг света от этой плошки, да болыне-то и ненадобен — двое тесно сидят за столом, голова к голове, так, что тень от них одна-одинакова, ползет-уползает в угол, там, в углу, и вовсе воедино сливаясь — не отличить.
