Я поехал к матушке Катрин (а почему бы и нет, если Марта сидит дома с Джонсом), но в этот вечер ни одна из девушек не решилась выйти из дому. Весть о смерти Хамита, наверно, уже облетела весь город, и девушки боялись, что одного трупа будет мало для пиршества Барона Субботы. Мадам Филипо с сыном присоединились к беженцам в венесуэльском посольстве, и повсюду царило смятение. (Проезжая мимо посольства Марты, я заметил у ворот двух часовых.) На заставе, не доезжая гостиницы, меня остановили и обыскали, хотя дождь уже начался. Я подумал, уж не объясняется ли эта суматоха возвращением Конкассера – ему ведь надо доказать свое рвение.

В «Трианоне» меня ждал слуга доктора Мажио – доктор приглашал меня пообедать. Время обеда давно прошло, и мы тут же поехали к доктору под раскаты грома. На этот раз нас не задержали – дождь лил как из ведра, и милиционер притаился в своем укрытии из старых мешков. На аллее текло с норфолькской сосны, как сквозь дырявый зонтик; доктор Мажио ожидал меня в старомодной гостиной, поставив на стол графин портвейна.

– Вы слышали о Хамите? – спросил я.

Оба бокала стояли на маленьких расшитых бисером салфетках с цветочным узором, чтобы не испортить столик из папье-маше.

– Да, жаль его.

– Что они против него имели?

– Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.

– А вы тоже связной?

Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:

– Откуда вы знаете, что он никого не выдал?

Ответ доктора Мажио был достаточно веским:

– Как видите, я еще здесь.

Старая мадам Ферри – она присматривала за домом и стряпала – заглянула в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость бытия.

Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: «Еще бокал?» – эта фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:

– Американский посол возвращается.

– Вы уверены?

– И с Доминиканской Республикой скоро начнут дружественные переговоры. Нас снова предали.

Старушка принесла кофе, и он умолк. Лицо его было скрыто от меня стеклянным колпаком, прикрывавшим сложное сооружение из восковых цветов. Мне все казалось, что после обеда мы присоединимся к другим членам Броунинговского общества для обсуждения «Португальских сонетов». Как далеко отсюда лежал Хамит в своей канаве.

– У меня есть кюрасо или, если вы предпочитаете, немного бенедиктина.

– Пожалуй, кюрасо.

– Кюрасо, мадам Ферри.

И снова воцарилось молчание, прерываемое лишь раскатами грома за окном. Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри снова пришла и ушла, я узнал это:

– Я получил ответ от Филипо.

– Хорошо, что ответ пришел вам, а не Хамиту.

– Он сообщает, что будет в назначенном месте три ночи подряд на будущей неделе. Начиная с понедельника.

– На кладбище?

– Да. В эти ночи луны почти не будет.

– А вдруг не будет и грозы?

– Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было грозы?

– Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник.

– Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса, поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на рыбачьей лодке.

– Дай бог, чтобы ничего не сорвалось. Я вовсе не хочу бежать. Вся моя жизнь здесь.

– Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже будете одни.

– До чего обидно, что у меня нет вездехода.

– Да, обидно.

– А как насчет часовых у посольства?

– О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню.

– Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не пошел на попятный.

Доктор Мажио сказал:

– Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда завтра – лечить Джонса. Свинка в его возрасте – опасная болезнь: может вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача, но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге.

– А вы, доктор?

– Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период – ваше алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса – вот мое алиби.

– Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем.

– Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души.

На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть, хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла, потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно скорее со всем этим развязаться.

В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал капитан Конкассер – я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с большим животом и полным ртом золотых зубов – тот, что раньше обслуживал Джонса, – сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них было преимущество – мне не видно было, как они моргают.

После долгого молчания Конкассер произнес:

– Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке.

– Да.

– Когда?

– Надеюсь, завтра.

– Ваш пропуск выдан на краткий срок.

– Знаю.

– День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке.

– Знаю.

– У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную поездку.

– Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке.

– В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф.

– Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия.

– Сейчас вы живете один?

– Да.

– Ни кандидата в президенты. Ни мадам Смит. Даже британский поверенный в делах и тот в отпуску. Вы отрезаны от всего. Вам бывает страшно по ночам?

– Ко всему привыкаешь.

– Мы будем следить за вами всю дорогу, отмечать ваш проезд через каждый пост. Вам придется отчитаться, как вы провели время. – Он сказал что-то своему шоферу, и тот рассмеялся.

– Я сказал ему, что он или я учиним вам допрос, если вы задержитесь.

– Такой же допрос, как Жозефу?

– Да. Точно такой же. Как поживает майор Джонс?

– Довольно плохо. Заразился свинкой от сына посла.

– Поговаривают, что скоро приедет новый посол. Нельзя злоупотреблять правом убежища. Майору Джонсу надо посоветовать перебраться в британское посольство.

– Сказать ему, что вы дадите охранную грамоту?

– Да.

– Я передам, когда он поправится. Не помню, болел я свинкой или нет, а я не хочу заразиться.