– Майор Джонс, – укоризненно поправил он стюарда.

Я был смущен не меньше, чем он. На грузовом пароходе мало пассажиров и неудобно затевать ссору. Стюард, скрестив руки, отнекивался с видом праведника.

– Простите, сэр, но я ничего не могу поделать. Каюта заказана этим джентльменом, мистером Брауном.

Смит, Джонс и Браун на одном пароходе – невероятное совпадение! Но у меня есть хоть какое-то право на мою затасканную фамилию, а вот есть ли оно у него? Я улыбнулся, видя его в таком затруднении, но, как потом выяснилось, Джонс понимал только самые незамысловатые шутки.

Он поглядел на меня серьезно и пристально.

– Это в самом деле ваша каюта, сэр?

– По-моему, да.

– А мне сказали, что каюта свободна. – Он слегка повернулся и стал спиной к моему дорожному сундуку, который вызывающе красовался посреди каюты. Деньги исчезли, наверно, он их сунул в рукав, – я не видел, чтобы он клал руку в карман.

– Вам дали плохую каюту? – спросил я.

– Нет, но я предпочитаю те, что по правому борту.

– Как ни странно, я тоже, на этой трассе. Можно держать иллюминатор открытым. – И, словно подтверждая мои слова, судно, выйдя в открытое море, стало медленно раскачиваться.

– Пора выпить джину, – поспешно предложил Джонс, и мы вместе отправились наверх, в маленький бар, где чернокожий стюард воспользовался случаем шепнуть мне на ухо, доливая водой мой джин:

– Я – английский подданный, сэр!

Джонсу, как я заметил, он такого заявления не сделал.

Дверь в бар распахнулась, и вошел Кандидат в президенты – внушительная фигура, несмотря на детские наивные уши, – ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку. Он осмотрел бар, а потом отступил в сторону и вытянул руку, чтобы пропустить жену, которая свободно прошла под ней. Ему, видно, хотелось удостовериться в том, что в баре приличное общество. Глаза у него были ясные, светло-голубые, а из носа и ушей как-то по-домашнему торчали седые кустики волос. Да, уж кто-кто, а он был продукт подлинный, неподдельный, не чета мистеру Джонсу! Если бы я дал себе труд о них подумать в тот момент, я бы решил, что они несовместимы, как масло и вода.

– Входите, – сказал Джонс (я как-то не мог себя заставить называть его майором), – входите, опрокинем стаканчик!

Его жаргон, как я позже убедился, был немножко старомоден, словно он черпал его из разговорника, и притом не самого последнего издания.

– Прошу меня извинить, – сказал очень вежливо мистер Смит, – но я не потребляю алкоголя.

– Я и сам его не потребляю, – ответил Джонс. – Я его пью. – И он подтвердил свои слова действием. – Моя фамилия Джонс, – добавил он. – Майор Джонс.

– Рад с вами познакомиться, майор. Моя фамилия Смит. Уильям Эбел Смит. А это – моя жена, майор Джонс. – Он посмотрел на меня вопросительно, и я понял, что сплоховал, не представившись вовремя.

– Браун, – робко произнес я: у меня было такое чувство, словно я отпустил неудачную шутку, но мои собеседники этого не заметили.

– Позвоните-ка еще разок, – попросил меня Джонс, – будьте добры. – Меня уже зачислили в друзья, и, хотя мистер Смит стоял гораздо ближе к звонку, я пересек бар и позвонил; правда, мистер Смит в в ту минуту был занят, он укутывал ноги жены пледом, хотя в баре было вполне тепло (впрочем, может быть, это у них такой семейный обычай?). И в ответ на заявление Джонса, что ничто так не помогает от морской болезни, как розовый джин, мистер Смит обнародовал свой символ веры:

– Нет, сэр, лично я никогда не страдал от mal de mer. Я всю жизнь был вегетарианцем.

Жена вставила:

– Вся наша кампания прошла под этим лозунгом.

– Кампания? – живо переспросил Джонс, словно это слово всколыхнуло душу старого вояки.

– По президентским выборам в 1948 году.

– Вы были кандидатом в президенты?

– Увы, шансов у меня было крайне мало, – произнес мистер Смит с добродушной улыбкой. – Обе могущественные партии…

– Мы просто бросили вызов, – с жаром прервала его жена. – Подняли свой стяг.

Джонс молчал. Может быть, он онемел от почтительного изумления, а может быть, как и я, старался припомнить, кто же были тогда основные соперники. Потом он повторил, словно ему приятно было произносить эти слова:

– Кандидат в президенты 1948 года. – И добавил: – Я очень польщен этим знакомством.

– У нас не было своей организации, – сказала миссис Смит. – Нам это было не по средствам. И тем не менее мы получили больше десяти тысяч голосов.

– Я и не рассчитывал на такую поддержку избирателей, – сказал кандидат в президенты.

– Мы заняли не самое последнее место. Там был еще один кандидат… он имел какое-то отношение к сельскому хозяйству. Да, голубчик?

– Я забыл, как именно называлась его партия. По-моему, он был последователем Генри Джорджа.

– Должен признаться, я всегда думал, – сказал я, – что кандидаты бывают только от демократической и республиканской партий, хотя в тот раз, кажется, был еще и социалист, правда?

– Вокруг съездов этих партий всегда поднимают такую шумиху, – сказала миссис Смит, – хотя все это, в общем, вульгарный балаган. Вы можете себе представить мистера Смита в окружении девиц с барабанами?

– В президенты может баллотироваться любой, – мягко, смиренно объяснил кандидат. – В этом величие нашей демократии. Для меня, поверьте, это было очень важным испытанием. Очень важным. Я этого никогда не забуду.

Пароход наш был очень маленький. На нем помещалось всего четырнадцать пассажиров, но далеко не все каюты на «Медее» были заняты. Сезон был неподходящий, да и остров, на который мы ехали, перестал привлекать туристов.

Среди пассажиров был очень щеголеватый негр в высоком белом воротничке, крахмальных манжетах и очках в золотой оправе, который ехал в Санто-Доминго; он ни с кем не общался, а за табльдотом отвечал вежливо, но уклончиво и односложно. Например, я спросил, какой груз, по его мнению, возьмет капитан в Трухильо, и тут же поправился:

– Простите, я хотел сказать – в Санто-Доминго.

Он, серьезно кивнув, сказал:

– Да.

Сам он никого ни о чем не спрашивал, и его сдержанность была прямым укором нашему пустому любопытству.

Ехал с нами и коммивояжер какой-то фармацевтической фирмы; я уже не помню, как он объяснял, почему не полетел самолетом. Но я был уверен, что это не настоящая причина, – у него было больное сердце, и он это скрывал. Лицо его было туго обтянуто сухой, как пергамент, кожей, а тело казалось непропорционально большим; к тому же он слишком много времени лежал у себя в каюте.

Сам я отправился морем из осторожности – иногда мне казалось, что по той же причине попал на пароход и Джонс. Прибыв в аэропорт, ты сразу разлучаешься с командой самолета и остаешься один на бетонной дорожке, а в порту на иностранном судне ты под защитой другой державы – ведь пока я на «Медее», я был на положении голландского подданного. Я заплатил за проезд до Санто-Доминго и утешал себя, что не сойду с парохода, пока не получу определенных гарантий от британского консула… или от Марты. Моя гостиница на холмах, над городом, обходилась без хозяина вот уже три месяца; в ней наверняка нет постояльцев, а я дорожил своей жизнью больше, чем пустым баром, коридором с пустыми номерами и столь же пустым, беспросветным будущим. Что же касается Смитов, то на пароход их, по-моему, привела любовь к морю, а вот почему они решили посетить республику Гаити, я узнал только позднее.

Капитаном у нас был тощий неприступный голландец, такой же до блеска надраенный, как медные части у него на судне; он только раз вышел к столу. В противоположность ему судовой казначей был весельчак, неряшливо одетый, обожавший голландский джин и гаитянский ром. На второй день плавания он пригласил нас выпить к себе в каюту. Мы набились в нее как сельди в бочку, не пришел только фармацевт, который заявил, что никогда не ложится позже девяти. Даже джентльмен из Санто-Доминго присоединился к нашей компании и, когда казначей спросил его, нравится ли ему погода, ответил: «Нет».