Когда Вы стояли во главе большого издательства, я был одним из самых постоянных Ваших авторов, а когда Вы оттуда ушли, я, как и многие другие писатели, решил, что пришло время подыскать себе другое прибежище. Это первый роман, который я с тех пор написал, и я хочу посвятить его Вам, в память о более чем тридцатилетнем сотрудничестве – хотя разве можно выразить таким бездушным словом все те советы, которые Вы мне давали (Вы никогда и не ждали, что я их приму), Вашу поддержку (Вы никогда не знали, как она мне необходима), нашу долголетнюю дружбу и шутки, над которыми мы вместе смеялись.

Несколько слов о героях «Комедиантов». Вряд ли кому-нибудь придет в голову, что я захочу возбудить дело о клевете против самого себя, но я все-таки хочу внести ясность: хотя рассказчика в этой повести зовут Браун, он не Грин.[1] Читатели часто, я знаю это по опыту, отождествляют «я» с автором. В свое время меня принимали за убийцу друга, за ревнивого любовника жены одного чиновника, за одержимого игрока в рулетку. Мне не хотелось бы добавить к этой изменчивой натуре черты воспитанника иезуитов, к тому же явно незаконнорожденного и наставляющего рога южноамериканскому дипломату. Ага, – могут сказать, – Браун – католик, а Грин, как известно, тоже!.. Часто забывают, что, даже когда действие романа происходит в Англии, произведение, в котором больше десяти персонажей, недостаточно правдоподобно, если хоть один из этих персонажей не будет католиком.

Мы склонны игнорировать этот факт социальной статистики, отчего английский роман иногда становится провинциальным.

И не только «я» в «Комедиантах» вымышленный характер: все его персонажи, начиная от таких эпизодических ролей, как британский поверенный в делах, и до главных героев, никогда не существовали в действительной жизни. Где-то позаимствованная внешняя характеристика, манера разговаривать, услышанная от кого-то забавная история – все это переварено в котле подсознания и вышло оттуда почти неузнаваемым для самого повара.

Но ни злосчастное Гаити, ни диктатура доктора Дювалье не являются плодом вымысла, и что до последнего, то автор даже не сгущал красок, чтобы усилить драматический эффект. Эту черную ночь невозможно очернить. Среди тонтон-макутов полно людей еще более жестоких, чем Конкассер; прерванные похороны списаны с натуры; множество Жозефов хромает по улицам Порт-о-Пренса после пережитых ими пыток, и, хотя я и не встречал Филипо, я видел в том сумасшедшем доме возле Санто-Доминго повстанцев, столь же мужественных и столь же плохо обученных военному делу, как и он. С тех пор как я начал писать эту книгу, положение изменилось разве что в Санто-Доминго, и только к худшему.

Когда я перебираю в памяти серые монументы, воздвигнутые в Лондоне полузабытым героям былых колониальных войн, – генералам на конях и политическим деятелям во фраках, которых и подавно никто не помнит, мне не кажется смешным скромный камень, увековечивший Джонса по ту сторону Международного шоссе, которое ему так и не удалось перейти, в далекой от его родины стране, – впрочем, я и по сей день не знаю, где была его родина. Но он жизнью заплатил за этот памятник – пусть и против своей воли, – а вот генералы обычно возвращаются домой невредимыми, и если платят за свои памятники, то лишь кровью своих солдат; что же до политиков – кого интересуют мертвые политики, кто помнит, за что они ратовали при жизни? Свобода торговли меньше интересует людей, чем война с племенем ашанти, правда, лондонские голуби не разбираются в таких тонкостях. Exegi monumentum[2]. И когда мое своеобразное ремесло приводит меня на север, к Монте-Кристи, я, проезжая мимо этого камня, горжусь тем, что его воздвигли не без моего участия.

Почти у каждого в жизни наступает минута, после которой нет возврата к прошлому. Она приходит незаметно. Ни я, ни Джонс не почувствовали, когда это с нами произошло, хотя именно у нас, в силу особенностей жизненного пути, как и у пилотов старой дореактивной школы, должна была бы выработаться особая наблюдательность. Во всяком случае, в то пасмурное августовское утро я не заметил, как этот миг растаял где-то в Атлантическом океане за кормой «Медеи», грузового судна пароходной компании Королевства Нидерландов, шедшего из Филадельфии через Нью-Йорк на Гаити. В то время я еще серьезно помышлял о своем будущем, даже о будущем моей пустой гостиницы и почти такой же пустой любовной истории. Как мне казалось, ничто не связывало меня ни с Джонсом, ни со Смитом, они были всего-навсего моими попутчиками, и я не подозревал о тех pompes funebres[3], которые они мне сулят в заведении мистера Фернандеса. Если бы кто-нибудь мне об этом сказал, я бы просто рассмеялся, как смеюсь и теперь в хорошие минуты.

Розовый джин колыхался в стакане в такт качке, словно это был прибор, которым измеряют удары волн, когда мистер Смит решительно заявил Джонсу:

– Нет, сэр, лично я никогда не страдал от mal de mer.[4] Морская болезнь – следствие высокой кислотности. Мясо повышает кислотность, точно так же как и спиртное.

Он был из висконсинских Смитов, но для меня сразу же стал Кандидатом в президенты, потому что его так назвала жена в первый же час нашего плавания. Мы стояли с ней, опершись о перила, и смотрели на море. Она резко мотнула в его сторону тяжелым подбородком, словно подчеркивая, что если на пароходе и едет еще какой-нибудь кандидат в президенты, то речь идет не о нем.

– Я говорю о своем муже, о мистере Смите, он был кандидатом в президенты в 1948 году. Мистер Смит – идеалист. И, конечно, поэтому у него не было никаких шансов пройти.

О чем мы с ней тогда разговаривали и что навело ее на эту тему? Мы лениво глядели на серую гладь моря, которое простиралось на три мили вокруг нас, похожее на ленивого, но грозного зверя, который только и ждет, чтобы вырваться из клетки за линию горизонта. Возможно, я заговорил с ней о каком-нибудь знакомом, игравшем на рояле, а оттуда ее мысли перескочили на Трумэна и потом на политику – ее гораздо больше, чем мужа, увлекала политика. По-моему, она была убеждена, что добилась бы на выборах куда большего успеха, чем муж, и, глядя на ее торчащий, как руль, подбородок, я склонен был с ней согласиться. Мистер Смит, подняв воротник потертого дождевика, чтобы не надуло в его большие, наивные, волосатые уши, и перекинув через руку плед, шагал у нас за спиной, а вздыбленный ветром клок седых волос торчал над его лбом, как телевизионная антенна. Его можно было принять либо за доморощенного поэта, либо за декана заштатного колледжа, но уж никак не за политического деятеля. Я старался вспомнить, кто был соперником Трумэна на тех выборах – ей-богу же, его фамилия была Дьюи, а не Смит, – но тут порыв ветра с Атлантики унес следующую фразу моей собеседницы. Ока как будто сказала что-то об овощах – но тогда я решил, что мне это только почудилось.

С Джонсом мы встретились несколько позже при довольно щекотливых обстоятельствах: он пытался подкупить стюарда, чтобы тот поменял наши каюты. Он стоял в дверях моей каюты с чемоданом в одной руке и двумя пятидолларовыми бумажками в другой.

– Ваш пассажир еще сюда не спускался и не станет устраивать скандал. Не такой это человек. Даже если и заметит разницу.

Он говорил так, будто был со мной хорошо знаком.

– Но как же так, мистер Джонс… – возражал стюард.

Невысокий, аккуратный Джонс был в светло-сером костюме с двубортным жилетом, который нелепо выглядел здесь, где не было лифтов, снующих конторщиков и треска пишущих машинок. Это был единственный двубортный жилет на нашем стареньком грузовом пароходе, деловито пересекавшем угрюмое море. Как я потом заметил, Джонс никогда его не менял, даже в тот вечер, когда на пароходе устроили концерт; и я заподозрил, что в его чемодане просто не было другой одежды, словно, наспех укладываясь в дорогу, он по ошибке захватил не тот мундир, ведь ему явно не хотелось привлекать к себе внимание. Глядя на его черные усики и темные навыкате глаза, я скорее принял бы его за француза, какого-нибудь биржевика, и был крайне удивлен, узнав, что его фамилия Джонс.