Он мог себе позволить это упоминание, так он был во мне уверен…

Доктор Мажио сидел у меня в кабинете, не зажигая света, хотя электричество давно включили.

– Мне удалось поймать его на удочку. Без всякого труда, – сказал я.

– Какой у вас торжествующий тон, – заметил доктор Мажио. – Но что это в конце концов даст? Один человек войны не выиграет.

– У меня свои причины радоваться.

Доктор Мажио разложил на моем письменном столе карту, и мы подробно проследили дорогу на юг в Ле-Ке. Так как я должен буду вернуться один, надо создать впечатление, что у меня нет попутчика.

– А если они обыщут машину?

– Это мы еще обсудим.

Мне придется достать пропуск и придумать повод для поездки.

– Берите пропуск на понедельник, 12, – посоветовал доктор Мажио: ему понадобится несколько дней, чтобы связаться с Филипо, так что раньше 12 нечего трогаться с места. – Луны тогда почти не будет, и это вам на руку. Вы высадите его вот здесь, у кладбища, не доезжая Акена, и поедете дальше в Ле-Ке.

– Если тонтон-макуты обнаружат его раньше, чем подойдет Филипо…

– Вы не доберетесь туда до полуночи, а в темноте никто на кладбище не ходит. Но если его найдут, вам несдобровать, – сказал Мажио. – Они развяжут ему язык.

– Все равно, другого выхода нет…

– Мне ни за что не дадут пропуска на выезд из Порт-о-Пренса, а то я бы предложил…

– Не беспокойтесь. У меня свои счеты с Конкассером.

– У всех у нас они есть. Но зато в одном мы можем быть уверены…

– В чем?

– В погоде.

В Ле-Ке помещались католическая миссия и больница. Я сочинил целую историю, будто обещал привезти туда пачку религиозной литературы и пакет с лекарствами, но оказалось, что я зря старался: полицию заботил лишь собственный престиж. Пропуск в Ле-Ке обошелся мне в несколько часов ожидания душным, жарким, как пекло, днем в комнате, где воняло зверинцем, а на стенах висели фотографии мертвых мятежников. Дверь кабинета, где мы с мистером Смитом впервые увидели Конкассера, была закрыта. Может, он уже впал в немилость и кто-то свел с ним счеты вместо меня.

Около часу дня меня вызвали, и я подошел к столу, где сидел полицейский. Он начал заполнять бесчисленные графы с вопросами обо мне и моей машине – начиная от моего рождения в Монте-Карло и кончая цветом моего автомобиля. Какой-то сержант подошел и заглянул ему через плечо.

– Вы с ума сошли, – сказал он.

– Почему?

– До Ле-Ке можно добраться только на вездеходе.

– Но ведь это Главное южное шоссе… – сказал я.

– Сто семьдесят километров непролазной грязи и ухабов. Даже вездеход пройдет их не меньше чем за восемь часов.

В тот же день ко мне пришла Марта. Когда мы лежали рядом, отдыхая, она сказала:

– Джонс отнесся к твоим словам серьезно.

– Я этого и хотел.

– Ты ведь знаешь, что вас задержат на первой же заставе.

– Неужели ты так волнуешься за Джонса?

– Какой ты дурак, – сказала она. – Наверно, если бы я от тебя уезжала, ты и тогда испортил бы нам последние минуты.

– А ты уезжаешь?

– Когда-нибудь уеду, конечно. А как же иначе? Всегда куда-нибудь уезжаешь.

– Ты меня заранее предупредишь?

– Не знаю. Может, не хватит духу.

– Я поеду за тобой.

– Да ну? Какая свита! Приехать в новую столицу с мужем, Анхелом, а вдобавок еще и с любовником.

– Зато Джонса тебе придется оставить здесь.

– Как знать? Может, нам удастся вывезти его контрабандой в дипломатическом багаже. Луису он нравится больше, чем ты. Луис говорит, что он честнее.

– Честнее? Джонс?

Я натянуто засмеялся, после наших объятий у меня пересохло в горле.

Как это часто бывало, пока мы говорили о Джонсе, спустились сумерки; нас больше не тянуло друг к другу: эта тема действовала на нас расхолаживающе.

– Мне кажется странным, – сказал я, – что он так легко приобретает друзей. Луис, ты. Даже мистеру Смиту он нравился. Может, жулики всегда привлекают людей порядочных, а грешники – чистых душой, все равно как блондинки – брюнетов.

– А я, по-твоему, чистая душа?

– Да.

– И тем не менее ты думаешь, что я сплю с Джонсом.

– Чистота души этому не помеха.

– А ты действительно поедешь за мной, если нам придется уехать?

– Конечно. Если достану денег. Когда-то у меня была гостиница. Теперь у меня только ты. Ты на самом деле уезжаешь? Не смей от меня ничего скрывать.

– Я ничего не скрываю. Но Луис, может, и скрывает.

– Разве он не говорит тебе все?

– А что, если он больше боится причинить мне горе, чем ты? Нежность – она… нежнее…

– Он часто с тобой спит?

– Ты, кажется, считаешь меня ненасытной? Ну да, мне нужны и ты, и Луис, и Джонс, – сказала она, но так и не ответила на мой вопрос.

Пальмы и бугенвилея уже почернели. Пошел дождь, он падал отдельными каплями, тяжелыми, как брызги нефти. В промежутке стояла знойная тишина, а потом ударила молния и по горе с грохотом прокатился гром. Ливень стеной вбивался в землю.

– Вот в один из таких безлунных вечеров я и заеду за Джонсом, – сказал я.

– Как ты провезешь его через заставы?

Я повторил слова Пьера Малыша:

– В грозу застав не бывает.

– Но они же станут тебя подозревать, когда узнают…

– Я надеюсь, вы с Луисом не допустите, чтобы они узнали. Придется вам последить, чтобы Анхел, да и собака держали язык за зубами. Не давайте ей бегать по дому и скулить по пропавшему Джонсу.

– А тебе не страшно?

– Мне только жаль, что у меня нет вездехода.

– Зачем ты это делаешь?

– Мне не нравится капитан Конкассер и его тонтон-макуты. Мне не нравится Папа-Док. Мне не нравится, когда меня хватают за ляжки на улице, чтобы проверить, нет ли у меня револьвера. И этот труп в купальном бассейне… у меня с этим бассейном связаны другие воспоминания. Они пытали Жозефа. Они разорили мою гостиницу.

– Но чем им поможет Джонс, если он обманщик?

– А вдруг нет? Филипо в него верит. Может, он и правда воевал с японцами.

– Если он обманщик, он бы не захотел поехать, верно?

– Он слишком заврался при тебе.

– Не так уж много я для него значу.

– А что для него значит больше? Он когда-нибудь рассказывал тебе о гольф-клубе?

– Да, но ради этого не станешь рисковать жизнью. А он хочет ехать.

– Ты этому веришь?

– Он попросил меня одолжить ему погребец. Говорит, это его талисман. Он провез его с собой через всю Бирму. Обещал вернуть, как только партизаны войдут в Порт-о-Пренс.

– Да он и правда мечтатель, – сказал я. – А может, и он тоже – чистая душа.

– Не сердись, что я сегодня уйду пораньше, – взмолилась она. – Я пообещала сыграть с ним в рамс, пока Анхел не придет из школы. Он такой милый с Анхелом. Они играют в партизан, он учит его дзю-до. Может, он теперь долго не возьмет в руки карты. Ты меня понимаешь, да? Мне просто хочется быть с ним поласковее.

Когда она ушла, я не рассердился, но почувствовал внезапную усталость, и больше всего от себя. Неужели я не способен доверять людям? Но когда я налил себе виски и прислушался к тому, как весь мир вокруг погрузился в тишину, меня охватила злоба; злоба была противоядием от страха. Чего ради я должен доверять немке, дочери висельника?

Несколько дней спустя я получил письмо от мистера Смита – оно шло из Санто-Доминго больше недели. «Мы остановились тут на несколько дней, – писал он, – чтобы осмотреть город и могилу Колумба, и как вы думаете, кого мы встретили?» Я мог ответить на этот вопрос, даже не перевернув страницы. Конечно, мистера Фернандеса. Он случайно оказался в аэропорту, когда они приземлились. (Интересно, не требует ли профессия Фернандеса, чтобы он дежурил на аэродроме вместе с каретой скорой помощи?) Мистер Фернандес показал им так много интересного, что они решили задержаться подольше. Судя по всему, словарный запас мистера Фернандеса обогатился. На «Медее» он переживал большое горе, вот почему он так разнервничался на концерте; его мать была серьезно больна, но теперь она поправилась. Рак оказался просто фибромой, а миссис Смит убедила ее перейти на вегетарианскую диету. Мистер Фернандес даже считает, что есть кое-какие возможности организовать в Доминиканской Республике вегетарианский центр. «Должен признать, – писал мистер Смит, – что обстановка здесь спокойнее, хотя кругом большая нищета. Миссис Смит встретила приятельницу из Висконсина». Он посылал самый сердечный привет майору Джонсу и благодарил меня за помощь и за гостеприимство. Этот старик был на редкость воспитанным человеком, и я вдруг почувствовал, что я по нему скучаю. В школьной часовне в Монте-Карло мы молились по воскресеньям – «Dona nobis pacem»[100], но я сомневаюсь, что просьба эта исполнилась для многих из нас. Мистеру Смиту незачем было молиться о покое. Он родился с покоем в душе, а не со льдинкой вместо сердца. В этот день тело Хамита было найдено в сточной канаве на окраине Порт-о-Пренса.