Все это стоит очень далеко от Евангелия Иисуса. Автор Апокалипсиса человек слишком страстный; он все видит словно через дымку кровоизлияния или при свете зарева пожара. Самым зловещим зрелищем в Париже 25 мая 1871 года было не пламя пожара, но общая окраска города при взгляде на него с возвышенного пункта: желтый, обманчивый тон, нечто матово-бледное. Таков колорит видения автора Апокалипсиса. Что может менее подходить к чистому солнечному свету Галилеи! Уже по этому чувствуется, что ни апокалиптический род литературы, ни эпистолярный характер посланий не принадлежат к той литературной форме, которая завоюет мир. Но небольшие сборники сентенций и притч, к которым пренебрежительно относятся строгие традиционисты, эти памятные книжки, в которые менее наставленные и менее осведомленные люди заносят для своего личного употребления то, что им известно о деяниях и словах Иисуса, они сделаются любимым чтением, им принадлежит будущее. Простая рамка анекдотической жизни Иисуса, очевидно, более пригодна для того, чтобы очаровать мир, нежели подавляющее нагромождение символов апокалипсисов и трогательные увещания апостольских посланий. Постольку и справедливо, что Иисусу, одному Иисусу принадлежит величайшая, решающая доля участия в таинственном деле разрастания христианства. Каждая книга, каждое христианское учреждение имеет значение постольку, поскольку в ней есть Иисус. И поэтому Евангелия синоптиков, в которых Иисус составляет все, истинным автором которых в известном смысле является он один, и сделаются христианской книгой по преимуществу, книгой вечной.

Однако Апокалипсис все же занимает в священном каноне место во многих отношениях вполне законное. Книга угроз и устрашения, Апокалипсис придал телесную форму мрачной антитезе, которую христианское сознание, побуждаемое глубоким эстетическим чувством, хотело противопоставить Иисусу. Если Евангелие есть книга Иисуса, то Апокалипсис — книга Нерона. Благодаря Апокалипсису, Нерон имеет для христианства значение второго основателя его. Его ненавистный образ нераздельно связан с образом Иисуса. Чудовище, порожденное кошмаром 64 года, вырастая из века в век, сделалось страшилищем христианского сознания, мрачным гигантом вечерних сумерек мира. Целый фолиант в 550 страниц был написан о его рождении и воспитании, о его пороках, богатствах, драгоценностях, о его благовониях, женщинах, о его учении, чудесах и пришествиях.

Но мы перестали страшиться Антихриста, и книгу Мальвенды теперь читают немногие. Мы знаем, что конец мира совсем не так близок, как думали иллюминаты I века, и что этот конец не будет внезапной катастрофой. Катастрофа последует путем охлаждения земли, спустя тысячи веков, когда наша система не будет в состоянии в достаточной степени пополнять свои тепловые потери и земля израсходует сокровища старого солнца, скопленные в ее недрах, подобно дорожным припасам. Впредь до такого истощения планетарного капитала, достигнет ли человечество полного знания, которое есть не что иное, как возможность повелевать силами природы, или же земля, этот неудачный эксперимент, каких было уже столько миллионов, оледенеет раньше, чем решена будет задача умерщвления смерти? Этого мы не знаем. Но вместе с пророком острова Патмос мы открываем идеал по ту сторону изменчивых альтернатив и утверждаем, что идеал этот в один прекрасный день будет достигнут. Сквозь облака вселенной, находящейся в зачаточном состоянии, мы различаем законы прогресса жизни, беспрерывное нарастание сознания существ и возможность такого состояния, когда все люди будут в окончательном существе (в Боге) тем же, чем являются бесчисленные древесные почки в дереве или мириады клеточных элементов живого существа в этом живом существе, — такого состояния, при котором жизнь всего мира будет полной, при котором будущие индивидуумы оживут для жизни в Боге, будут в нем наслаждаться, воспевать в нем вечную Аллилуйю. Какова бы ни была та форма, в которой каждый из нас представляет себе это будущее наступление Абсолюта, Апокалипсис не может нам не нравиться. Он выражает символически ту основную мысль, что Бог есть, и в особенности, что он и будет. Штрихи его тяжеловесны, контуры обыденны; это грубый набросок карандашом ребенка, который чертит орудием, для него непривычным, картинку города, никогда им не виданного. И все же наивно намалеванный город Божий, эта большая игрушка из золота и жемчуга, остается одним из элементов наших сновидений. Конечно, Павел выразился лучше, резюмируя конечную цель вселенной в словах: «Да будет Бог все во всем». Но человечество еще долго будет нуждаться в Боге, который бы жил с ним, сострадал всем его испытаниям, подводил итоги всем его борениям, «утирал каждую слезу с его глаз».

Мы уже говорили, что зрелище, которое собою представлял мир, вполне соответствовало мечтаниям Пророка на Патмосе. Режим военных государственных переворотов приносил свои плоды. Вся политика сосредоточилась в лагерях, и власть продавалась с аукциона. У Нерона бывали вечера, на которых можно было встретить семерых будущих императоров и отца восьмого. Истинный республиканец Вергиний, желавший, чтобы власть принадлежала сенату и народу, был не более как утопистом. Гальба, старый честный воин, отказавшийся от этой военной оргии, скоро погиб. Был момент, когда у солдат возникла мысль перебить всех сенаторов, чтобы облегчить себе управление государством. Римская империя, казалось, готова была рухнуть. Ее трагическое положение внушало зловещие предчувствия не одним только христианам. Рассказывали, что в Сиракузах в 68 году родился ребенок о трех головах, и в этом усматривали символ трех императоров, которые сменили друг друга в промежуток времени меньше года и даже занимали престол одновременно в течение нескольких часов.

Спустя несколько дней после того, как пророк Азии окончил свое удивительное сочинение, Гальба был убит и императором провозглашен был Отон (15 января 69 года). Это было словно воскресение Нерона. Серьезный, экономный, угрюмый Гальба был полной противоположностью своему преемнику. Если бы ему удалось склонить в свою пользу Пизона, то он был бы чем-нибудь вроде Нервы, и серия императоров-философов началась бы на тридцать лет раньше; но отвратительная школа Нерона одержала верх. Отон был похож на это чудовище; солдаты и все те, кто любил Нерона, видели в нем своего идола. Его встречали рядом с покойным императором в роли главного из его любимцев, соперничавшего с ним по части разврата и разгула, по части его пороков и безумной расточительности. Чернь с первых дней его царствования дала ему имя Нерона, и, по-видимому, он и сам присваивал себе это имя в некоторых письмах. Во всяком случае, он позволял ставить статуи Зверя, восстановил нероновскую компанию в ее важных должностях и громко заявлял, что будет продолжать принципы, введенные прошлым царствованием. Первый акт, который он подписал, касался ускорения окончания постройки Золотого Дома.

Всего печальнее было, что политическое падение, которое переживалось в то время, не давало миру ощущения безопасности. Бесчестный Вителлий был провозглашен за несколько дней до Огона (2 января 69 года). Но не сложил с себя своего сана. Казалась неизбежной ужасная междоусобная война, какой не было видано со времен войн Августа и Антония; общественное воображение было сильно возбуждено; всюду видели страшные предзнаменования; преступления солдатчины всюду наводили ужас. Никогда еще не было такого года: мир словно плавал в крови. Первое сражение при Бедриаке, которое дало власть в руки одного Вителлия (около 15 апреля), стоило жизни восьмидесяти тысячам людей. Распущенные легионеры грабили страну и дрались между собой. В эти драки вмешивалось население; можно было сказать, что общество рушилось. В то же время всюду кишели астрологи, шарлатаны: город Рим был в их руках; у всех словно ум помешался под влиянием целого потопа преступлений и безумий, которые издевались над всякой философией. Некоторые слова Иисуса, шепотом повторявшиеся всеми христианами, поддерживали в них постоянное лихорадочное состояние; в особенности судьба Иерусалима была предметом живого интереса.