Еврейские погромы возобновились с новой силой в Аскалоне, Акре, Тире, Гиппосе, Гадаре. Уцелевших от бойни заключали в тюрьму. Благодаря неистовствам, происходившим в Иерусалиме, на каждого еврея смотрели теперь как на опасного сумасшедшего, против припадков бешенства которого надо было принимать меры.

Эпидемия убийств распространилась и на Египет. Здесь вражда между евреями и греками достигла крайних пределов. Александрия была наполовину еврейским городом; евреи составляли в ней настоящую автономную республику. В Египте в течение нескольких месяцев как раз в это время префектом был еврей Тиверий Александр, но это был еврей ренегат, не особенно расположенный обнаруживать снисходительность к фанатизму своих единоверцев. Возмущение вспыхнуло по поводу одного собрания в амфитеатре. По-видимому, первыми нанесли оскорбление греки евреям; евреи ответили на него со страшной жестокостью. Вооружившись факелами, они угрожали сжечь амфитеатр со всеми находившимися в нем греками. Тиверий Александр тщетно пытался их успокоить. Пришлось вызвать легионы; евреи оказали им сопротивление; началась страшная резня. Еврейский квартал в Александрии, носивший название Дельты, был буквально завален трупами; число убитых определяли в 50 ООО.

Эти ужасы продолжались почти месяц. К северу они распространились до Тира, ибо дальше еврейские колонии были недостаточно многолюдны для того, чтобы стеснять туземное население. Действительно, причина зла была скорее социальной, нежели религиозной. В каждом городе, где иудаизм добился господства, жизнь для язычников становилась невозможной. Весьма понятно, что успех, достигнутый еврейской революцией летом 66 года, вызвал во всех городах со смешанным населением по соседству с Палестиной и Галилеей состояние ужаса. Мы уже неоднократно отмечали странное свойство, характерное для народа еврейского, совмещать в себе крайности; в нем, если можно так выразиться, постоянно происходит борьба между добром и злом. По части злобы ничто не может сравниться с еврейской злобой; а тем не менее иудаизм сумел извлечь из своих недр идеал доброты, самопожертвования и любви. Лучшие из людей были евреи; и самые злобные из людей были также евреи. Странная, поистине отмеченная печатью Бога раса, которая сумела произвести параллельно, как два отпрыска одной ветви, нарождающуюся Церковь и зверский фанатизм революционеров Иерусалима, Иисуса Христа и Иоанна из Кискалы, апостолов и зилотов сикариев, Евангелие и Талмуд! Что удивительного, если это таинственное родоразрешение сопровождалось разрывами, бредом, горячечным состоянием, какого до тех пор мир не видывал?

Без сомнения, христиане во многих пунктах подверглись также избиению в сентябре 66 года. Однако, возможно, что кротость этих добродетельных сектантов и их безобидный характер не раз спасали их. Большая часть христиан в сирийских городах принадлежала к так называемым «иудействующим», т. е. к жителям стран, обращенных в иудейство, не евреям по происхождению. К ним относились с недоверием, но убивать их не осмеливались; на них смотрели как на род метисов, чуждых своему отечеству. В эти ужасные месяцы своей жизни они обращали взоры свои к небу, думая увидать при каждом эпизоде этой страшной грозы знамения времени, предвещающие катастрофу: «От смоковницы возьмите подобие; когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знайте, что близко лето; так, когда вы увидите все сие, знайте, что Он близко, Он при дверях!»

Между тем римская власть приготовлялась к тому, чтобы войти силой в город, который она так неблагоразумно покинула. Императорский легат в Сирии, Цестий Галл, шел из Антиохии на юг во главе значительной армии. Агриппа присоединился к нему в качестве проводника при экспедиции; города выслали ему вспомогательные войска, у которых застарелая ненависть к евреям заменяла некоторый недостаток в опытности. Цестий без особых затруднений усмирил Галилею и берег; 24 октября он вступил в Гаваон, в десяти километрах от Иерусалима.

Инсургенты с удивительной отвагой атаковали его на этой позиции и нанесли ему поражение. Такой исход сражения покажется непонятным, если представлять себе иерусалимскую армию в виде скопища ханжей, фанатиков-нищих и разбойников; но она обладала более солидными, истинно воинскими элементами: в ней было два князя из царской фамилии Адиабены, Монобаз и Ценедей; некий Сила из Вавилона, военачальник Агриппы II, принявший сторону национальной партии; Нигер из Переи, опытный воин; Симон, сын Гиоры, начавший с этого свою карьеру насилий и героизма. Агриппа счел это событие удобным случаем для того, чтобы вступить в переговоры, двое его посланных явились к иерусалимлянам с обещанием полной амнистии, если они покорятся. Значительная часть населения желала принять это условие, но экзальтированные убили парламентеров. Некоторые люди, возмущавшиеся такой гнусностью, подверглись насилиям. Этот внутренний раздор на мгновение дал Цестию некоторое преимущество. Он очистил Гаваон и расположился лагерем в местности, называемой Сафа или Скопус, важный пункт к северу от Иерусалима, в расстоянии часа пути от него; отсюда были видны город и храм. Здесь он оставался в течение трех дней, ожидая сведений от разведчиков, которые у него были в городе. На четвертый день (30 октября) он построил свою армию в боевой порядок и двинулся вперед. Партия сопротивления очистила весь новый город и отступила во внутренний (верхний и нижний) и в храм. Цестий беспрепятственно вступил в новый город, занял его, квартал Везефу, Лесной рынок, зажег их, напал на верхний город и расположил свою передовую линию перед дворцом Асмонеев.

Иосиф утверждает, что если бы Цестий Галл решился в тот же момент пойти на приступ, то война тогда же кончилась бы. Еврейский историк объясняет бездействие римского полководца интригами, главным двигателем которых были деньги Флора. По-видимому, на стены города выходили члены аристократических партий с одним из представителей рода Анны во главе, призывали Цестия и предлагали ему открыть ворота. Без сомнения, легат опасался какой-нибудь засады. В течение пяти дней он тщетно пытался взойти на стены силой. На шестой день (5 ноября) он наконец напал на ограду храма с северной стороны. Под портиками произошел ужасный бой; мятежниками овладело отчаяние; партия мира уже готовилась к встрече Цестия, когда вдруг он приказал дать отбой. Если рассказ Иосифа правдив, то поведение Цестия необъяснимо. Быть может, Иосиф ради того тезиса, который он защищает, преувеличивает успехи, достигнутые Цестием, и преуменьшает истинную силу сопротивления, оказанного евреями. Несомненно одно, что Цестий возвратился в свой лагерь в Скопусе, а на следующий день начал отступать в Гаваон, преследуемый евреями. Спустя еще два дня (8 ноября) он начал отступать дальше, все так же преследуемый евреями до спуска Вефорон, наконец, должен был бросить весь свой обоз и лишь с трудом добрался до Антипатра.

Неспособность, обнаруженная Цестием в этом походе, поистине изумительна. Правление Нерона должно было очень уронить государственную власть, если оказывались возможными подобные факты. Впрочем, Цестий недолго прожил после своего поражения: многие приписывают его смерть огорчению. Судьба Флора осталась неизвестной.

В то время, как римская власть потерпела на Востоке такое кровное оскорбление, Нерон, переходя от преступления к преступлению, от одного безумства к другому, всецело отдавался своим химерам претенциозного артиста. Вместе с Петронием из окружающей его среды исчезло все, что называется вкусом, тактом, изяществом. Колоссальное самолюбие вызывало у него неутолимую жажду стяжать славу во всей вселенной; он испытывал свирепую зависть к тем, кто привлекал к себе внимание публики; иметь какой бы то ни было успех — это значило совершить государственное преступление; уверяют, что он хотел запретить продажу произведений Лукана. Он стремился к неслыханной известности; в голове его создавались грандиозные проекты; то он собирался прорыть Коринфский перешеек; то провести канал от Байи до Остии, то открыть источники Нила. Давно уже он мечтал о путешествии в Грецию, не в силу серьезного желания видеть образцовые художественные произведения несравненного греческого искусства, а в силу карикатурного самолюбия, побуждавшего его выступить на состязаниях, существовавших в различных городах Греции, и получить там призы. Эти состязания были буквально бесчисленны; организация подобных игр была одной из форм греческой либеральности; каждый гражданин, сколько-нибудь состоятельный, располагал в их лице верным способом увековечить свое имя, как это практикуется и в наше время путем т. н. академических премий. Благородные упражнения, оказывавшие такое могучее содействие развитию силы и красоты древней расы и послужившие школой для греческого искусства, обратились, как это случилось впоследствии и со средневековыми турнирами, в некоторого рода ремесло, и образовалась особая профессия объезжать агоны и брать на них призы. Вместо добрых и прекрасных граждан на них стали фигурировать лишь противные и бесполезные щеголи или люди, сделавшие себе из них прибыльную специальность. Но эти призы, из которых победители делали себе показные украшения вроде орденов, не давали цезарю спать спокойно; он грезил о том, как он с триумфом возвратится в Рим с крайне редким титулом периодоникия, или победителя в целом цикле торжественных игр.