Няня, няня… Точно вчера был тот день, когда она погибла в пустыне, спасая Джан… Пятно на солнце счастья, а другое пятно — мысль о горе отца. Проползет холодной змейкой, разбередит душу и опять спрячется. С тех пор, как византийский корабль неделю тому назад вышел из гавани Тарабизонда, Джан больше не боится отцовского гнева. Навсегда сняла покрывало. Мешка золота никто за нее не получит. Страх прошел, осталась грусть. Никогда больше не увидеть родного лица, не услышать доброго голоса… Она жива и будет жить. Она счастлива и будет счастлива, но с отцом встретится только тогда, когда оба уйдут из царства живых.

Кружатся вокруг корабля острокрылые чайки, пронзительно кричат, белыми бусинками качаются на мелких торопливых волнах. Корабль легко режет голубую воду. Искрится на солнце пенистый след. Джан плывет в далекую страну русов, нянину страну. Если много в Куябе таких людей, как эти голубоглазые босоногие парни, которые вразвалку ходят по палубе, то жить там будет неплохо. За долгие месяцы пути Джафар с ними подружился. Джан тоже привыкла к русам. Оба научились понимать их трудный звучный язык. Кое-как и сами складывают воедино странные чужие слова. Вот идет высокий, совсем молодой купеческий помощник. Лицо в веснушках, в правом ухе оловянная серьга. Завидев Джан, улыбается, показывая ровные, красивые зубы. Подозвала к себе, старается сказать пояснее:

— Васили… ходи Джафар…

Парень понял, смеется. Не надо было и посылать его — Джафар сам торопится к жене. Играл в кости долго, выиграл полдиргема. Осторожен музыкант халифа. Никто в караване не знает, сколько денег и разного добра в его тяжелых мешках. Белья и платья для обоих столько, что, пожалуй, на десять лет хватит. Никому Джафар не показывает и подарка халифа — обделанной в золото флейты с надписью из рубинов: «Все побеждает любовь». Он уже грамотен — сам может прочесть ее. Пока зимовали в Тарабизонде, жена научила его разбирать закорючки, черточки и точки. Драгоценная флейта лежит в сафьяновом чехле. Иногда по вечерам Джафар играет русам песни попроще на обыкновенном нае из камышового стебля. Народ они хороший, но береженого и Аллах бережет.

За год жизни с Джан бывший пастух еще больше возмужал. Здоровые, высокие люди русы-поляне, а начнут бороться, одного за другим валит придворный музыкант. По-прежнему он спокоен, по-прежнему верит, что бог нигде не оставит ни Джан, ни его. Все хорошо, только жаль, что на женушку нет-нет и находит грусть. Вот и сейчас, видно, плакала. Сел рядом, обнял тяжелой, ласково-железной рукой, утер слезы тонким, египетского полотна, платком.

— Плакала Джан, опять плакала… Слушайся меня — поменьше думай о прошлом, побольше о будущем!

— Ты прав, Джафар, но будущее…

— Будущее — это мы и будущий!

Она улыбается, смотрит в глаза любимого, смелые, добрые глаза. Кладет голову на его плечо, снова молча думает. Уж нет тоски. Растаяла, как снег под лучами солнца, как воск на огне. Думы опять веселые, молодые, бодрые. Скоро сойдут на берег, потом путь на север, через государство хозарское, земля русов, Куяба, двор князя, имени которого никак не выговорить…

— Джафар, а ведь правда — жить-то хорошо!..

Ласково-железная рука еще крепче обняла ее стан. Джафар и Джан смотрят на берег Тавриды, вдоль которого бежит корабль. Сияет море. Зеленеют залитые солнцем горы. Белыми потоками сбегают к воде цветущие кустарники. Каменные плоскокрышие деревеньки окутаны розовыми облаками миндаля. Здесь позже весна. Пойдут на север, и она пойдет с ними в страну русов.

Гудят снасти. Посвистывает ветер. За кормой длинный пенистый след. Ближе и ближе синяя громада мыса Партенион[46]. Обогнет его корабль — и откроется Херсонес Таврический, который русы зовут Корсунью. Там конец морского пути, там начало дороги на север, в столицу князя.

Сверкает море, сверкает солнце, и радостно блестят глаза Джан. Русы на нее не смотрят. Столпились вдоль борта, ждут, когда откроется Корсунь. Сбросив плащ, она обвивает руками шею мужа. Целуя его, шепчет на языке няниной страны давно запомнившееся слово:

— Льюблу…

Наш правдивый рассказ окончен. Больше почти ничего не известно о судьбе принцессы Джан и пастуха Джафара. До Куябы — Киева они, во всяком случае, добрались и прожили там не мало лет. Жизнеописатели поэта Физали дознались, что, начиная с 805 года, он не раз получал из страны русов длинные письма от какой-то женщины. Слуги помнили, что, читая их, старик вытирал слезы и потом долго ходил по саду, разговаривал сам с собой. Физали умер в 813 году, пережив на четыре года халифа Гарун аль-Рашида. До самой смерти он сохранил — к огорчению жизнеописателей — ясность ума и успел сжечь немало бумаг, для потомства не предназначенных. Никаких женских писем в усадебке не нашли.

Одному Аллаху ведомо, остались ли Джафар и Джан навсегда в стране русов, или же, может быть, возвратились на родину после того, как в 827 году умер отец исчезнувшей принцессы, эмир Акбар.

В летописях русов, впрочем, упоминается о неком монахе весьма святой жизни, который в 6533 году от сотворения мира[47], при благоверном великом князе Ярославе Владимировиче, представился на 102 году живота своего. Впоследствии ученые люди записали киевское предание о том, что прабабка сего монаха будто бы была царевной из страны агарян[48]. Потомки ее, как гласило предание, долгое время хранили какую-то назидательную книгу, в свое время вывезенную с Востока, но читать ее уже не могли. Когда же в княжении благоверного великого князя Владимира Святославовича будущий монах, тогда еще живший в миру, показал книгу некому хаджи, приехавшему в Киев, то тот весьма рассердился, трижды плюнул и бросил ее в огонь.

Быть может, прабабка монаха и была принцессой Джан, а книга, доставшаяся ее потомкам, — той самой рукописью «Хезар Эфсане», о которой столько раз упоминалось в нашем рассказе. Все может быть, но ничего не доказано… Об агарянской царевне ни в одной летописи не говорится. Что же касается назидательной книги, то, быть может, ее написал какой-либо мотазалит, а вознегодовавший хаджи был мотакалимом. Писания еретика, полугяура, осквернителя корана, он, понятно, читать не пожелал и поторопился предать его огню.

Итак, наш рассказ окончен. Идите же по домам, правоверные, — время весьма позднее, и ваши жены соскучились по вас. Творя намаз, помяните сегодня многомудрого халифа Гарун аль-Рашида, эмира Акбара, принцессу Джан, пастуха-музыканта Джафара, няню Олыгу, поэта Физали, друзей его, всех, о ком мы говорили, всех ушедших туда, откуда никто не возвращается.

И вы, гяуры, идите спать, пока вы еще попираете землю и не заточены в пещеры преисподней, где определено вам томиться в ожидании трубы последнего суда.

Несколько слов об авторе от человека, сканировавшего данное произведение, и знавшего его лично.

Н. А. Раевский был весьма скромный, приятный в общении, и высокообразованный человек. Много лет он работал в Республиканском Институте хирургии АН КазССР на должности лаборанта, а затем — МНС, исполняя фактически роль литературного консультанта и редактора при подготовке научных публикаций.

Судьба этого человека сложилась трагически, хотя он сам, возможно, так не считал. Происходя из семьи потомственных военных, он участвовал в Гражданской войне офицером-артиллеристом. Всю жизнь Н.А. занимался исследованием биографии А. С. Пушкина. После войны, в 20-х и 30-х годах, он совершил ряд путешествий по Польше и Чехословакии в поисках пушкинских материалов. По возвращении в СССР был арестован и в течение 20 лет отбывал ссылку в г. Минусинске, а после Отечественной войны жил в Алма-Ате.

Семьи у Н.А. не было.

Предлагаемая вниманию читателей повесть является единственным опубликованным художественным произведением Н.А., а результатами исследований пушкиниста Раевского были две изданные книги. Если не ошибаюсь, они назывались «Когда заговорят портреты» и «Портреты заговорили».