— Да ты не бойся, не возьму же…

— Знаю, что не возьмешь. Не снимается оно. Тетя, правда, не снимается?

Спрятала руку за спину, смеется. Джафару хочется ее обнять. Не смеет — старая перестала дремать, внимательно на него смотрит. Джан снова думает о том, как трудно быть судомойкиной племянницей. Хорошо, что послушался, а то, пожалуй, заметил бы, что кольцо золотое.

Опять дремлет няня. Устала волноваться за эти дни. Только бы домой вернуться, и конец этому делу. Больше ни за что… А у костра хорошо — совсем как когда-то на Днепре. И луна была такая же, едва народилась. И вода чуть-чуть блестела, когда Межамир приплыл с того берега. Хороший он был… И этот, видать, хороший. Красивый парень. Жалко, что пастух, жалко… Жерлянки позванивают. Гукает где-то выпь. Большая рыба плеснула. Как в Днепре, как в Днепре… Дремлет няня Олыга. Сама не заметила, как прилегла на песок. Спит.

А голова Эсмы-Джан уже лежит на коленях пастуха Джафара, и он, обняв девушку, целует ее горячие губы, вздрагивающую жилку на шее, никогда не целованную грудь. Любовный огонь — не приснившийся, не надуманный, неудержимый огонь охватывает ее полунагое тело. Джан готова послушно сгореть, но Аллах бдит непрестанно. Аллаху угодно, чтобы принцесса Джан и в эту апрельскую ночь не рассталась с невинностью. И когда Джафар, целуя стройные ноги, начинает снимать с милой рубашку, пахнущую неведомыми цветами, няня громко всхлипывает во сне. Увидела, как вносят во двор ее мертвого мужа. Грудь залита запекшейся кровью. Дикий бык-тур пропорол на охоте. Не сразу проснулась няня. Успела подумать о том, как повесится на глазах у всей деревни, а потом сгорит на костре.

Когда пришла в себя, Джафар и Джан чинно сидели рядом. Принцесса рассказывала сказку о волшебном напитке, который позволяет становиться невидимым. Кончить ее не успела. Протерев глаза, няня посмотрела на небо и перепугалась. Восток уже начинал светлеть.

Когда вошли в сад, в кустах просыпались первые птицы. Предрассветный ветерок шевелил листья пальм. К счастью, никого не встретили. Няне почудилось было, что кто-то высокий стоит за стволом чинары у самой двери гарема. Сердце у нее заколотилось, по спине прошла дрожь. Схватила Джан за руку, остановилась. Посмотрела еще раз — никого нет. Не иначе, как шайтан пугает, чтобы не бродили по ночам. Ну, кончилось благополучно, а больше этого не будет…

Парный раз с тех пор, как он стал пастухом, Джафар не вернулся вовремя домой. Когда Джан и Олыга ушли, он еще долго сидел на берегу. Костерчик давно потух. Над Евфратом поднялся легкий жемчужный туман. Зацокали проснувшиеся ибисы. Со свистом пролетела стайка уток. Совсем рассвело. Давно было пора идти на работу, но юноша сидел как заколдованный и, улыбаясь, смотрел на песок. Вот здесь она сидела, вот следы ее маленьких сандалий, вот она что-то написала щепочкой. И щепочка тут же лежит.

Костер горел тогда ярко, но он не догадался спросить, что значат эти закорючки, черточки и точки. Не до того было. Знай Джафар грамоту, он бы прочел: «Все побеждает любовь».

Джан забыла о том, что крестьянки писать не умеют.

Быстро и неожиданно выкатилось огромное пунцовое солнце. Джафар вспомнил, наконец, что ему пора на работу. Вскочил, обчистил с себя песок, но вместо того, чтобы уйти, нагнулся и поднял щепочку Эсмы. Поцеловал шершавое дерево. От него шел чуть слышный аромат никогда не виданных цветов, запах девушки, которая пришла ночью к его костру. Джафар радостно усмехнулся, снял с себя шкуру, на которой лежала голова Эсмы, прижался к ней лицом. Промоченный дождями, обожженный солнцем мех козой не пахнул. Он напитался ароматом тех же цветов. Товарищи его почувствуют, начнут зубоскалить. Ну и пусть их… Теперь все равно, все равно. Главное, что она обещала прийти еще раз, а потом хоть смерть. И пастух, опоздавший на работу, вынул из сумки флейту. Заиграл песню о неведомой, желанной, пришедшей.

Когда Джафар вернулся, наконец, домой, овцы уже давно были в степи. Хозяин ругательски его изругал, но ударить не решился. Может быть, и поверил тому, что рассказал ему взволнованный пастух. У него на берегу начала кружиться голова, белые мухи обратились в огненных. Джафар потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже утро. Парень выглядел так странно, и так у него блестели глаза, что гуртовщик подумал про себя: кто его знает, пожалуй, и на самом деле лихорадка…

В степи Джафар, усевшись в тени саксаула, снова принялся думать о том, что было ночью. Спать ему не хотелось. Дышал полной грудью, и никогда еще воздух не казался ему таким чистым и легким. Жаворонки звенели до изумления громко. Красный ковер тюльпанов горел на солнце, как покрывало богатой еврейской невесты в тот день, когда се впервые показывают жениху.

Как ни был неопытен Джафар, все же он понял, что девушка, которую он целовал ночью, — не племянница судомойки.

Прошлой осенью молодая вдова-бедуинка, заночевавшая в Анахе, обучила его тайнам любви. У нее были грубые шершавые руки, и от волос пахло прогорклым коровьим маслом. Вспоминать эту оборванную грязную женщину было неприятно. Потом он несколько раз спал на сеновале с сорокалетней соседской служанкой. Та была почище, но ласкала его так, точно хотела задушить.

После этих ночей новичку было не по себе. С гордостью думал о том, что стал мужчиной, но к гордости примешивалась тошнота.

Ни в честь бедуинки, ни в честь служанки песен он, конечно, не слагал. Ушли, и Аллах с ними… А теперь, думая об Эсме, Джафар снова взялся за най. Вот она стоит перед ним, опустив капюшон. При свете костра черные глаза блестят, как у ручной газели, которую когда-то вырастила мать Джафара. Вот положила ему голову на колени, обвила шею тонкими руками. Кожа у нее — как лепестки роз, волосы — словно тяжелая охапка шелка. Говорит слова любви, и голос ее — как ручей в пустыне. Больше нет пастуха Джафара. Музыкант слагает новую песню о девушке, подобной гуриям рая. Он не раз слышал о том, что бог иногда посылает их на землю, и счастлив тот, к кому придет небесная дева, принявшая человеческий образ, Най поет восторженно-нежную песню и на множество ладов повторяет одно и то же: люблю, люблю, люблю…

Под вечер надсмотрщик нашел Джафара крепко спящим под деревцом саксаула. Бесхозяйная отара куда-то ушла. Надсмотрщик изумился: никогда этого не случалось с Джафаром и в пятнадцать лет. Крепко выругался, разбудил пастуха пинком в спину. Юноша протер глаза и, к негодованию надсмотрщика, широко улыбнулся.

Что значит пинок в спину по сравнению с тем, что скоро наступит ночь, потом еще одна ночь, а на третью Эсма обещала прийти.

Все побеждает любовь. Джан написала эти древние слова на песке, но в ее душе они высечены на вечном граните.

Все побеждает любовь, и смерти не одолеть ее.

Вернувшись с берега, счастливая и радостная, Джан вспомнила, как в этой самой комнате она была готова выпить яд. Не поклянись тогда няня, что ничего не сделает Джафару, выпила бы… Няня, няня… Без нее не увидела бы Джафара. Хорошая она, но теперь на няню никакой надежды. Джан обещала ей больше ни о чем не просить — с тем условием и на берег шли. Но с Джафаром Джан встретится. Сегодняшний день, завтрашний, а послезавтра ночью она пойдет на берег одна… Нехорошо красть, стыдно красть, но все-таки надо украсть у няни ключ. Только бы Олыга не забросила его куда-нибудь — через стену сада и мужчина не перелезет.

Судьба, или милосердный Аллах, или шайтан, или все трое вместе пришли девушке на помощь. Няня действительно собиралась бросить ключ в Евфрат. Собиралась, но раздумала. Хозяйственной женщине стало жалко вещи, за которую — шутка сказать — заплачено три серебряных диргема. Пока спрятала ключ в мышиную дырку. В первую же ночь подумала о том, что ей самой он может пригодиться. Ходить со сторожем жирафов на берег няне не нужно. Достаточно выйти за ограду, и они могут встретиться. Мужчине-то все легко, ей же пробираться в его каморку пока ой как трудно… Хорошо, если удается раз-два в месяц, а она ведь не старуха, совсем не старуха. И няня Олыга решила, что ключ в Евфрат она не выбросит.